Мерлин
Шрифт:
— Да будет так, — произнес я. — Да вознаградит Господь твою веру, друг.
Мы двинулись дальше. После разговора у обоих камень упал с души. Пеллеас радовался, и я вместе с ним.
Аврелию и Утеру, сыновьям Константина от разных жен, непохожим, как утро и вечер, предстояло покончить с правлением Вортигерна. Королем по праву наследования стал старший, Аврелий, прирожденный властитель. Его мать, Аврелия, происходила из знатной римской семьи (чего нельзя было с уверенностью сказать о самом Константине). В ее роду были наместник провинции, сановники, правители
Однако Аврелия умерла от лихорадки, когда ее младшему сыну было всего три года, и Константин, опьяненный победами над пиктами, скоттами и саксами, спутался с дочерью одного из побежденных саксонских вождей. В приступе великодушия он женился на золотоволосой красавице Онбраусте. Через год родился маленький Утер.
Мальчики воспитывались по римскому обычаю под надзором доверенного слуги. Старший брат, Констант, с рождения посвященный Богу, рос отдельно в небольшой обители при Вента Булгарум. Когда Константина убил, мстя за родичей, его собственный раб-пикт, старый Госселин, архиепископ Лондонский, опасаясь за жизнь мальчиков, забрал их к себе.
Вортигерн своими интригами сгубил Константа, и Госселин принял мудрое решение: переправил мальчиков в Арморику, во владения короля Хоеля, где и спрятал в монастыре. Здесь он мог сам за ними приглядывать, зная, что Вортигерну до них не дотянуться. Тут они и выросли, с нетерпением ожидая, когда смогут вернуться и потребовать принадлежащее им по праву.
Я знал, что так оно и будет, однако, если они захотят продвинуться в объединении страны дальше, чем некогда Вортигерн, им потребуется помощь. Хенгист не даст им спокойно наслаждаться плодами победы, а не станет сакса — начнутся междоусобные войны с местными королями. Короче, без меня им не обойтись.
Мы с Пеллеасом гнали, не жалея коней. Он ехал впереди, я следом, внимательно примечая все перемены. Особенно изменились поселения. Страх сделал свое дело — повсюду появились высокие каменные стены. Большие города, которые так трудно защищать, оказались по большей части заброшенными, люди перебрались в маленькие, хорошо укрытые каменные поселения, которые меньше привлекают внимание разбойников.
Казалось, все людское жилье съежилось и затаилось. Улицы сделались уже, дома — теснее и меньше. Люди словно стремились прижаться друг к другу перед лицом сгущающейся тьмы.
Смотреть на это было и грустно, и досадно.
Клянусь Святым именем Господним, мы — дети Живого Света! Мы не должны забиваться в ямы, как перепуганная скотина. Это Остров Могущественных, он наш по праву! Враг на свою голову оспаривает это право, но, клянусь Великим и Благим Светом, мы не уступим ни пяди!
Сказать по правде, мы уступали. Куда ни глянь, нас теснила наползающая тьма. Мы уже не верили в свое право и свою способность отстаивать родной дом. И я видел: если ничто не изменится, отступление превратится в беспорядочное бегство.
Меня поддерживало то, что сама земля не изменилась. Высоко возносился строевой лес, поля, когда их не мешали засеять и убрать, приносили богатый урожай, коровы и овцы давали мясо, кожу, шерсть, в старых
Да, в этом заключались утешение и поддержка, но здоровое крестьянское хозяйство еще никого не сделало храбрецом. Чтобы народ расправил плечи, нужен быстрый, впечатляющий успех — победа на поле боя, которая остановит продвижение варваров. Вот почему мне надо было видеть Аврелия.
В юном орле, который звался этим именем, я угадывал большие задатки. Может, это он станет Верховным королем, которого я ищу, и вернет людям веру.
О, я видел Аврелия издалека — в отблесках пламени, в плошке черной дубовой воды — и в определенной мере знал, что он за человек. Но мне надо было встретиться с ним, посидеть, поговорить, чтобы разобраться в его душе. Только тогда я уверюсь, что у Британии есть достойный Верховный король.
Я сознательно объехал стороной свои прежние владения в Диведде — не хотелось портить воспоминания видом недавних перемен. Внезапно объявиться в тех краях значило поставить тамошних правителей, мягко говоря, в неловкое положение. И так весть о моем возвращении вскоре достигнет Маридуна (как с восторгом сообщил мне Пеллеас, теперь он зовется Каер Мирддин) и вызовет немалое замешательство. К тому же я неточно знал, что мне делать, и собирался принять решение после встречи с Аврелием.
Впрочем, прежде всего я стремился увидеться с матерью. По правде сказать, я ни на минуту не переставал думать, какой отклик вызовет в Инис Аваллахе мой внезапный приезд. Это место представлялось мне таким спокойным, таким далеким от мирской суеты, что порою думалось: ступив на Остров Яблок, я мгновенно подпаду под его чары и просто займу свое прежнее место. «А, вот и ты, Мерлин, я-то гадала, куда ты запропал». Как будто я вышел в соседнюю комнату и вернулся мгновение спустя.
Для меня по крайней мере ощущение было сходным. Иное дело — для Хариты и Аваллаха.
После первого взрыва чувств при известии о моем появлении (на конце дамбы, ведущей к жилищу Короля-Рыбака, появился теперь домик привратника. Этот-то страж ворот и объявил обо мне), радостных криков, слез (моих и маминых) во дворце еще долго не могли прийти в себя.
Меня горько оплакивали, по мне тосковали, не зная, что со мной сталось, с самого моего исчезновения. Мне — из-за эгоизма, надо полагать, — в голову не приходило, до чего же я дорог матери.
— Я была уверена, что ты жив, — говорила мне Харита позже, когда волнение немного улеглось. — По крайней мере, я полагала, что ощутила бы твою смерть.
Она сидела, держа мою руку на коленях и сжимая ее так, словно боялась отпустить. Она лучилась радостью, глаза сияли, от лица, казалось, исходил свет. Не помню, чтобы я видел ее такой счастливой. Не считая этого да еще наряда (она вновь стала одеваться по обычаю Дивного Народа), она ничуть не изменилась.
— Прости, — сказал я, не помню уже какой раз. — Прости, я ничего не мог с собой сделать. Я не хотел причинять тебе боль...