Мерси, камарад!
Шрифт:
— Я довезу тебя до Нарбонна, а оттуда тебя заберет кто-нибудь из твоих людей. Потом я вернусь обратно и доложу командиру полка, — предложил Тиль Генгенбаху.
Машина ехала быстро, оставляя за собой густой шлейф пыли. На горизонте виднелось море.
— Довольно странный разговор был у нас сегодня с Рейно и этим рыбаком, — начал Генгенбах.
— Ты не считаешь сенсационным то, что нам сообщили оба француза?
— Нет. Однако определенное мнение о нас у них сложилось.
— Например?
— О том, что мы являемся сомнительными представителями Гитлера и великого германского рейха. Они нам довольно открыто высказали свои левые взгляды.
— Однако мы не соглашались ни с одним их утверждением, а наши аргументы…
— Которые их ни в чем не убедили, — прервал друга обер-лейтенант.
— Глупо было бы убеждать их в том, что есть и такие немцы, которые не позволят только в угоду кому-то сделать зло другому.
— Возможно, ты и прав. Но они могут подумать о том, что нашу точку зрения разделяют многие.
— А ты как сам считаешь? — спросил Тиль.
— Трудно сказать. Кто у нас вообще ведет политические разговоры? Обычный цинизм принимать во внимание не будем.
— Наверное, мы тоже относимся к категории обычных циников.
— Ты родом из бедной семьи и воспитан на других понятиях, чем я. У нас, например, в доме считалось, что самое почетное в жизни — это стать крупным чиновником.
— Мне же уже в детстве прививали практичность: если воротник у рубашки протерся, то ее нужно не выбрасывать, а всего лишь перелицевать. Главное же, чтобы галстук не съехал набок. И чтобы внешним видом не походить на пролетария.
Генгенбах рассмеялся:
— А меня лично учили: карабкаясь наверх, никого не пропускай вперед себя.
— Ну вот видишь! Теория твоих родителей подтвердилась. У меня отец был мелкий ремесленник — из меня вышел лейтенант, а ты перерос меня на целое звание…
— Но я дольше тебя служу в армии.
— Я сам удивляюсь, как это меня произвели в офицеры с такой родословной.
— Этому, Хинрих, есть объяснение. Ты был хорошим спортсменом, выступал на международных соревнованиях, принес рейху не одну спортивную победу.
— Да.
— Вот поэтому тебя и допустили в круг избранных, и тебе не пришлось быть ни членом гитлерюгенда, ни состоять в СА, как мне, например. А ты талант.
— Знаешь, Герхард, зря мы все-таки разболтались с французами.
— А что особенного мы сказали? — Генгенбах внимательно посмотрел на своего друга.
— Я думаю, что после пяти лет войны у нас будет время подумать кое о чем. Оказывается, существует антигитлеровская коалиция, а мы впервые сегодня узнали об этом… Вон уже город виден. Жаль, что не удастся продолжить этот разговор.
— В бистро об этом, разумеется, не поговоришь: кто его знает, что это за люди, хотя на первый взгляд безобидные гражданские. У гестапо в тайных агентах недостатка нет.
Тиль молча кивнул.
— Запомни, Хинрих, что я твой друг, — с воодушевлением неожиданно сказал обер-лейтенант. — На меня ты всегда можешь положиться.
У Тиля был такой вид, будто ему что-то попало в глаз. Однако даже порыв откровенности Генгенбаха никак не мог придать ему сил признаться и сказать: «Герхард, настоящая любовь посылается как небесный дар. Дениз ни в чем не виновата перед тобой, я тебя тоже не предавал. Любовь сильнее войны, можешь мне поверить…»
Хинрих Тиль боялся причинить другу боль своим откровенным признанием, боялся огорчить его, боялся омрачить их дружеские отношения, однако чувствовал, что, ничего не говоря другу, все глубже и глубже запутывается в собственных противоречивых чувствах.
Не глядя на Генгенбаха, он быстро сказал:
— Спасибо тебе. Я тебе очень доверяю и потому хочу кое-что рассказать, хотя это и небезопасно для меня.
Тиль прижал машину к обочине дороги и остановился, выключил мотор. Он подробно рассказал другу о том разговоре, который вел с ним в поезде Грапентин, затем рассказал о встрече с Дернбергом.
— Теперь ты понимаешь, почему я так неохотно иду к Грапентину на доклад. Видимо, не случайно, что он ни словом не обмолвился с Эйзельтом о назначении.
Обер-лейтенант задумался, а потом произнес:
— Они чего-то хотят от тебя.
— Интересно — чего?..
— Хинрих, дружище, мы с тобой еще как следует поговорим обо всем. Мне кажется, это чертовски важно.
— Сейчас десять минут шестого, мне нужно спешить, а то шеф меня расстреляет…
Они пожали друг другу руки. Генгенбах дальше пошел пешком, стараясь вспомнить по дороге о том, зачем именно он должен позвонить Эйзельту.
Грапентин, казалось, нервничал.
— Всего десять минут осталось… — начал было выговаривать он Тилю.
— Прошу прощения, господин капитан, машина что-то забарахлила.
— Садитесь. Как самочувствие? Париж понравился?
— Благодарю вас, господин капитан. Париж великолепен.
— Да, Тиль. Представьте себе, неизвестно куда исчезла Дениз, и как раз в тот день, накануне которого вы были с ней.
Тиль остолбенел. «Исчезла Дениз? Утром я с ней распрощался, а днем она исчезла… Значит, за мной следили! Следили шпики Дернберга? Уж если Дениз может многое рассказать о Грапентине и Дернберге, то можно только догадываться о том, как много они знают о ней самой», — подумал он, а вслух сказал:
— Я не имею ни малейшего представления об этом. И она уже не выступает в «Лидо»?
— Она не может там выступать, она исчезла.
— Я ничего не знаю.
— Совсем ничего? — Капитан рассмеялся. — Я полагаю, что этот случай должен вас заинтересовать. По причинам личного характера…
— Извините, господин капитан, но откуда у вас подобные сведения?
Капитан оценивающе посмотрел на лейтенанта.
— Это выяснилось совершенно случайно через кое-какие органы.
Чувствовалось, что капитан старается понять, как его слова подействовали на Тиля.