Мертвая зыбь

Никулин Лев Вениаминович

— Подожди… Что за телеграмму до востребования ты получил в Новороссийске?

— А тебе какое дело? Это допрос?

— Ты же меня только что допрашивал? Допрашивал? Я хочу знать, что за телеграмма?

— Это штучки Баскакова. Слежка? Ну черт с ним. Телеграмма была от жены. У неё умер отец.

— Вот что… Ну хорошо. До завтра.

Зубов пошёл к дверям. «Все ясно. Пристрелить его, — мелькнуло у Стауница. — Из того самого дарёного браунинга с монограммой. Нет. За складом наблюдение. Ещё услышат. Нельзя. А жаль…»

Дверь за

Зубовым захлопнулась. Он шёл быстро, едва сдерживая волнение: Стауниц, видимо, догадывается. «Кому „нам“? Это было сказано со значением. Явный намёк на ОГПУ. Позвонить Старову? Сообщить об этом разговоре? На беду, Старова нет в Москве, он в командировке. Делом „Треста“ занимается сейчас Косинов (Колёсников), но он не вполне в курсе событий. Решил позвонить Якушеву. Подошла жена Якушева:

— У него — жар, сорок и две десятых. Ангина. Он ночью бредил…

Зубов положил трубку: «А в сущности, чего я порю горячку? Надо знать Стауница. Этот прохвост в разговоре с Бирком действительно пугал его ГПУ. А что, если это он прощупывает, проверяет какие-то свои догадки? С телеграммой действительно получилось неловко… Пожалуй, товарищи правы: „Трест“ „перезрел“. И Артузов говорил про это. Пора кончать игру. Завтра поеду, получу деньги, отдам Бирку и заодно прощупаю настроения Стауница и Захарченко». Так решил Зубов.

В эти минуты Стауниц уже сидел в пригородном поезде и мчался на дачу к Захарченко. «Две тысячи фунтов… Так я их и отдал. Пригодятся, ещё как пригодятся».

…Подушкин, слышавший в подвале разговор Стауница с Зубовым, некоторое время сидел в оцепенении на ступеньках лестницы, ведущей в подвал. Потом вдруг забеспокоился, стащил с себя брезентовый балахон, достал спрятанный чемодан, зеркало, бритву. Через полчаса со склада «Флора» вышел бритый мужчина в кепи и элегантном сереньком пальто. Он запер на замок склад и направился к мосту. На мосту, оглянувшись, швырнул ключи в реку и, перейдя мост, скрылся в переулке.

Его служба в должности ночного сторожа кончилась.

…Захарченко встретила Стауница холодно:

— Ты прочитал письмо Александра Павловича? Ты знаешь, о чем идёт речь? Его люди перейдут границу «кустарями». В «Тресте» ни Якушев, ни Потапов не должны знать. Знаем только мы — я и ты. В эти два дня надо разработать план покушения. Это будет неожиданностью для Потапова и Якушева. Как удачно, что Якушев болен. Мы поставим его перед фактом!

А в это время Стауниц думал: «Все ясно. Якушев — чекист. Зубов — чекист. И я, в сущности делал то, что им нужно. А эта бешеная бабёнка бормочет все про своё…»

Он вдруг вскочил и сказал сквозь зубы:

— Мария Владиславовна… Довольно дурака валять! За кого вы меня принимаете?

Она удивилась, потом сказала:

— Странный вопрос. За самого выдающегося, после Якушева, члена «Треста».

Он засмеялся каким-то деревянным смехом и сквозь зубы с яростью произнёс:

— Мария… И я и ты — орудие Якушева, а Якушев — чекист!

Он посмотрел

на неё и ужаснулся: на него глядели широко раскрытые глаза безумной.

— Якушев?

— Да! Якушев! И Потапов!

— Зубов?

— Тоже.

— Но они же делали все! Были во главе!.. И они чекисты!

Она упала на диван и лежала как мёртвая. Он тронул её за плечо. Она подняла голову и смотрела на него невидящими глазами.

— Что же делать?

— Бежать, — твёрдо сказал Стауниц. — Бежать через финское «окно», пока оно действует. Хорошо, что Радкевич в Ревеле. Нам надо бежать сегодня же. — Он стал прежним наглым и отчаянным Стауницем. — Завтра утром мы в Ленинграде, ночью переходим границу. У нас есть ровно сутки, не больше.

Она встала, машинально накинула платок, надела пальто и вдруг повернулась:

— Почему я не убила тебя и себя?

Он рассмеялся и вдруг сел к столу, взял карандаш и бумагу.

— Что ты делаешь?

— Пишу прощальное письмо. Не могу отказать себе в удовольствии.

Размашистым почерком он написал несколько строк, чётко, чтобы можно было прочитать.

— Не забудь деньги… У нас два часа времени. Отсюда прямо на вокзал. Поедем врозь, так спокойнее.

Они вышли, оставив незапертой дверь.

Записка осталась на столе: каждый, кто войдёт, увидит.

81

Лена жила все ещё в квартире отца. Похоронив его, она думала переехать к Алексею, но мать была так убита горем, что пришлось опять пока отложить переезд к мужу.

Она не видела Алексея последние три дня, понимала сложность его работы и не очень тревожилась, такое бывало и раньше. И когда в редакцию позвонил незнакомый голос, попросил её спуститься вниз, она решила, что это Алексей послал товарища.

Внизу стоял незнакомый ей человек в военной форме.

— У меня машина. Поедем, — сказал он и, здороваясь, задержал её руку в своей.

— Вы от Алексея.

— Все объясню.

Они сели в закрытую машину. Он спросил:

— Когда вы видели его… в последний раз?

— Три дня назад. Как это «в последний раз»?

Он снова взял её руку:

— …Мы все его очень любили.

— Как это «любили»? Почему «любили»?

Предчувствие несчастья.

Судорога сжала ей горло.

Машина свернула на Лубянку. Остановилась у того самого дома, где она была с Алексеем однажды на первомайском вечере.

И первое, что она заметила у подъезда, уже понимая, что случилось ужасное, был грузовик с траурной черно-красной полосой на борту.

Ничего не видя, она поднялась по лестнице. Пахло хвоей. В зале стоял гроб, и у гроба почётный караул» Лена увидела лицо в гробу, неподвижное, точно мраморное, лицо Алексея Зубова. Ей показалось это невероятным, непостижимым: здесь, в этом зале, где они был» в тот вечер… Три дня назад она была у него, они строили планы, как устроится их жизнь: его, её и их ребёнка.