Мёртвая зыбь
Шрифт:
Но мало кто знает, что не у литературного героя, а у подлинного гасконского дворянина, впоследствии капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, чьи мемуары, опубликованные в 1701 году, блистательно использовал для своего романа несравненный Дюма, существовал современник, который на самом деле въехал в тот же первый понедельник апреля 1625 года, но не на кляче желтой масти, а в почтовой карете, забрызганной дорожной грязью, не с длинной шпагой, успешно заменяющей тому образование, а со степенью бакалавра, способной стать острее шпаги, и не с напутствием благородного отца, а в сопровождении почтенного родителя, второго консула городка на юге Франции,
В толпе мелькали разноцветные платки на лохматых матросских головах, всевозможные береты, кепи, шляпы с перьями и без перьев, порой виднелись издали заметные чалмы правоверных мавров, побывавших в Мекке, а изредка над всей этой пестротой проплывал замысловатый женский головной убор, напоминая парусник, рассекающий морские волны.
Отец и сын из Бомон-де-Ломань не отправились по примеру остальных пассажиров почтовой кареты к гостинице “Пьяный шкипер” с ржавым якорем вместо вывески над входом, а пошли прямо в порт, где у набережной сгрудились несметное число лодок, шлюпок, фелюг и рыбачьих суденышек, и в солидном отдалении от них на рейде стояли со спущенными парусами несколько каравелл и других парусников.”
“Дорогой мой старче! Вопреки утверждению твоего литературного живописца, ты, с помощью воображения, прекрасно видишь все эти нужные, не спорю, художественному произведению детали. Так держать, старче! Исполать тебе, добру молодцу! Шли мне любые свои черновики. Читаю взахлеб. Обнимаю тебя.
Твой друже Костя".
В другой раз Званцеву предстояло рассказать другу, как он, в виде “мнима”, мысленно сопровождал отца и сына Ферма на древнее кладбище в Александрии.
Они прибыли из Тулона в Египет на фелюге вместе с гвардейским офицером, видным французским ученым Рене Декартом. И все они, во главе с арабским звездочетом Мохаммедом эль Кашти, к которому имели рекомендательное письмо, отправились отдать долг памяти величайшего математика древности Диофанта.
С волнением остановились они у надгробия, где высечена была знаменитая эпитафия на древнегреческом языке, так и не расшифрованная почти за две тысячи лет.
И “мним”-Званцев стал “свидетелем” записанной им сцены:
Он не стал пересказывать в письме представленные им события, а просто приложил копию рукописи начатого романа, приведя стихи в своем переводе.
Лежит с задачей камень
Все тысячи две лет,
Кто выдержит экзамен?
Кто верный даст ответ?
Можете ли вы, мой юный друг, действительно перевести эту древнюю надпись, слух о которой дошел до Парижа? — спросил Декарт.
— Охотно, — отозвался молодой поэт. — Очевидно, полезнее перевести надпись сразу на латинский язык, чтобы смысл ее был понятен и нашему уважаемому ученому звездочету Мухаммеду эль Кашти.
— Ваше желание делает вам честь, ибо связано
— Вы совершенно правы, господин Декарт. Сделать стихотворный перевод с языка Гомера на язык Вергилия, сохранив ритмику гекзаметра, введя дополнительно присущие латинским стихам рифмы, которых нет в древнегреческом тексте, несомненно нелегко, однако выполнимо, — не без желания щегольнуть в красивой, отделанной фразе своим поэтическим искусством, произнес Пьер Ферма.
Пока молодой поэт занялся стихами двух древних языков, остальные рассматривали мраморное надгробие.
— Сколько пистолей он теперь может стоить, этот древний мрамор? — глубокомысленно спросил метр Доминик Ферма. — Во Франции такой старины не найдешь.
— Уж не хотите ли вы перевезти это надгробие в Бомон-де-Ломань? — насмешливо спросил Декарт.
— Да спасет меня от этого святой Доминик. Я даже не знаю, христианское ли это захоронение?
— Могу вас уверить, и, надеюсь, наш почтенный Мохаммед эль Кашти подтвердит это, — перешел на латынь Декарт, — что великий Диофант жил в третьем веке и дружил с самим эпископом Александрийским.
— Хвала Аллаху, что я могу подтвердить ваши слова, почтеннейший Картезиус. Во введении в “Арифметику Диофанта”, которой я восхищался, упоминается о посвящении ее досточтимому Дионисию, дабы облегчить ему обучение учеников. Известно из сохранившихся и переведенных для меня манускриптов, что Дионисий преподавал в школе для христианского юношества с 231 по 247 год по вашему христианскому летоисчислению, после чего стал епископом Александрийским.
— Так что захоронение Диофанта нужно признать вполне христианским, тем более, что другой епископ Анатолий Лаодикийский, живший в Сирии в том же третьем веке, посвятил свой труд по математике Диофанту, — заключил Декарт.
— Тем не менее, я осмелюсь высказать по этому поводу сомнения, — возразил Пьер Ферма.
— В надписи есть указание о том, когда жил Диофант?
— В надписи вообще нет никаких прямых указаний, но вся она представляет собой загадку, разгадывание которой может дать ответ на то, сколько лет прожил Диофант и даже когда он жил.
— Если надпись не подтвердит того, о чем мы сейчас говорили с почтенным Мохаммедом эль Кашти, то я предостерегаю вас от ошибочного перевода, который, к сожалению, я не могу пока проверить, но копию здесь написанного постараюсь доставить в Париж.
Все это господин Декарт произнес по-французски. Метр Доминик Ферма почтительно кивал, а маленький арабский ученый внимательно смотрел из-под своего белого капюшона.
— Я готов прочитать вам сделанный перевод, за несовершенство которого заранее принимаю ваши упреки. Однако, оговариваясь, что сущность любой из этих строк не искажена переводом ни в какой степени.
И молодой поэт прочитал гекзаметром размеренные строки, которые, в отличие от древнегреческого подлинника даже зарифмовал:
Прах Диофанта — в гробнице, искусства же мудрость — в надгробье.
Дивись, размышляй и откроешь, как долог усопшего век.
Волей богов он шестую часть жизни ребенком рос добрым.
Шестой половину бородку и знанья растил человек.
Части седьмой был обязан и встречей с подругой, и счастьем.
Рожденья желанного сына почтенный мудрец ждал пять лет.
Сыну полжизни отцовской отмерил Рок мрачною властью.