Мёртвая зыбь
Шрифт:
— Считайте, метр, что вы спасли жизнь сына. Как офицер королевской гвардии я не вправе поднять оружие на человека низкого происхождения, но клятва остается в силе. Никакие обстоятельства, клянусь самим Всевышним, никто и никогда не заставит меня решать семичленное уравнение с помощью двух его членов!
Пьер Ферма растерянно улыбался и ничего не говорил. Он смотрел вслед удаляющемуся Декарту чуть печально, ему хотелось броситься за ним, догнать, показать решение, но он не сделал этого из-за уважения к философу, готовый простить ему его вспыльчивость, убежденный, что если б тот дал себе ничтожный труд взглянуть на им же самим написанное уравнение другими глазами, он сразу увидел бы решение, которое наиболее просто дает ответ — 84 года жизни Диофанта.
Но
Однако, любой из читателей найдет эти две строчки и решение, как это сделал на обратном пути арабский звездочет Мухаммед Эль Каши.”
Костя Куликов задержался с ответным письмом, но оно было написано с таким жаром, что Званцев улыбнулся: как это бумага не загорелась?
“Ну, старче и задал ты мне перцу “Ни сна, ни отдыха измученной душе!“ Никогда не думал, что какая-то арифметическая задача может распалить так, что хоть в мартеновский ковш меня выливай искрящейся струей. Как поэт, я всегда свысока относился к математикам, занятым абстракцией в чуждом мне мире. И тут на тебе! Хватило меня так, словно ты новое стихотворение Есенина нашел, и прочесть не даешь. Должен был сам додуматься. Хотел тебе сразу ответить, что переоценил ты способности “любого из твоих читателей”, да гордость заела. Две недели, ходил, как ошпаренный, на ровной дороге спотыкался, ан не упал. Вернее, упал, за ковер зацепился и головой, ладно, о мягкий диван брякнулся. Тут меня и осенило предположить, что речь в эпитафии идет о целых числах (а твой герой и должен был так подумать). Тогда задачу можно сформулировать так: найти наименьшее целое число, делящееся без остатка на ряд чисел: 6, 12, 7, 2. А наибольший общий делитель и дети находить умеют. В нашем случае нужно перемножить 12 и 7. И получим ответ — 84 года.) Доживем ли мы с тобой, старче до такого возраста? А пишешь ты, как молодой. И думать заставляешь. Нет от тебя никому покоя, ни почившим в академических креслах, ни завистникам, кто тебя терпеть не может, ни тем, кто нежно любит, как неизменный друже твой — Костя”.
Глава пятая. Переписка
Читателю — мой ум и сердце,
Кто б ни был он, когда б ни жил.
И отзыв с сахаром иль с перцем
Мне лишь добавит новых сил.
Когда ж читатель вносит вклад
В задуманное мной творенье,
Я помощи такой не просто рад,
Она — души моей веленье. Александр Казанцев
Константин Афанасьевич Куликов, всеми уважаемый краевед уральского города Миньяра, до пенсии работал здесь экономистом Метизного завода, эвакуированный сюда во время войны вместе с Главметизом. А Куликов покинул Белорецк и перебрался в Москву в Главметиз, чтобы быть поближе к родным жены и другу своему Саше Званцеву, но возвращен был Судьбою на Урал и остался там. Активист города, признанный уральский поэт и сильный шахматист, он гордился своей дружбой с известным писателем, но сам себя считал неудачником.
“Конечно же, неудачник по сравнению с тобой, старче мой, — писал он Званцеву. — Ты гордишься своими детьми, а я стыжусь из-за непутевого сына, уехавшего в Уфу и злоупотреблявшего там спиртным. Вот и сравниваю вое “прозябание”, старче мой, с твоей жизнью клокочущей, штормовой, когда ты оказываешься, то в Америке на Всемирной выставке, то солдатом Красной армии в первые дни
Отвлечься Костя хотел от тяжкого общения с вернувшимся пьяницей-сыном Алешей.
— Ты надолго? — строго спросил отец.
— Нездоров я, отец… И вот к маме… и к тебе…
— А как же работа твоя в Уфе?
— Нет у меня никакой работы, — махнул тот рукой.
— Ты же физкультуру преподавал.
— А-а! Шибзики! Выпить, видите ли, шиша им, нельзя. Выгнали меня.
— Когда? Почему отца не вызвал?
— Да, давно это было. Да и не предков это дело. Друзяги захохотали бы.
— И где ж ты работал, чем жил?
— Да нигде. На угощениях перебивался… Подносили…
— И не стыдно тебе? Бабы что ли?
— И бабы тоже… Больше друзяги…
— То-то ты прощелыгой таким выглядишь.
— Прощелыга — это по нашему… принимай, отец… каков есть… не выгонишь поди… как те шибзики.
— Как это можно выгнать сына родного, несчастненького, — вмешалась вошедшая при последних словах Алеши мать его Нина. — Что мы звери какие? Выгонять дитятко свое. Пойдем, Алешенька, я тебя вымою, а то ты коростой покрылся.
Так вернулся блудный сына. Отец написал четыре гневных строчки стихов и прочел их сыну.
Твой Разум — высшее даренье
И утопить его в вине –
Свершить не просто преступленье,
А стать ничтожеством на дне!
— Все стишками перебиваешься, — скривив рот, усмехнулся сын. — И много фити-мити перепадает?
Костя молча разорвал исписанную стихами бумагу в клочки…
На нервной почве из-за единственного любимого сына у Нины случился инсульт, и ее парализовало. Больной и неумелый сын ничем не мог помочь матери, и вся тяжесть домашних забот обрушилась на Костю. Пришлось ему стать и кухаркой, и сиделкой, и прачкой… И он отдавал семье все силы.
Но от этого не стало легче. Запущенная болезнь Алеши неотступно сказалась, и он умер, несмотря на всю заботу и старания отца. А несчастную мать потрясенную нелепой, ранней смертью сына, еще раз поразил инсульт, и ее нежную, недвижную, такую легкую, что Костя без труда носил ее на руках, вскоре тоже не стало. И несчастный муж и отец был теперь один одинешенек. А друг Саша так далеко…
“Вот, дорогой мой старче, — несмотря ни на что, писал ему Костя, — уподобился я отшельнику в пустыне, отличаясь от него тем, что он ушел в свою пустырь, оставив все в миру, а я потерял все, остался в старых стенах, горестно шепчущих мне о былом… И сохранилась только почтовая нить, связывающая меня с тобой, позволяющая мне жить твоей полнокровной жизнью, твои интересы — одни лишь для меня. И я пересиливаю себя и перехожу на твои рельсы, отвечая на твое последнее послание, с чем так невольно задержался. Не хочу сейчас ни о чем другом думать.