Мёртвая зыбь
Шрифт:
Помню, я назвал музыку Бетховена не умирающей. Герберт оживился:
— Бетховен! Какой титанической внутренней силой нужно обладать, чтобы теряя слух, продолжать жить миром звуков, создав так и не услышанную им девятую симфонию, этот шедевр симфонизма, полный света и ликования, любви и радости, чего сам он был лишен. А творение его и ныне восхищает миллионы людей.
Герберт всегда говорил несколько выспренно, но искренне и закончил свою тираду вопросом:
— Есть ли еще подобный пример в истории человечества?
— Может
— Всевидящий слепец! Певец фантазии, подвига и красоты! Превосходный пример, но не тот, какой мне хотелось бы услышать.
— Из математики! — неожиданно подсказал Ваня-Иоганн.
— Конечно, — согласился я. — Есть видные математики, от рождения слепые.
— Не то, не то! — воскликнул Герберт. — От рождения слепой живет в особом своем мире, не познав богатства нам доступных ощущений. Ваня, вступив в нашу беседу, видимо, имел в виду другой пример, не менее трагический, чем потеря слуха гениальным Бетховеном, не сломленным все же этим несчастьем.
— Кого же? — спросил я.
— Эйлера, — ответил Иоганн.
— Мы, инженеры, — согласился я, — и ныне при расчетах пользуемся его формулами в самых разных областях техники.
— Эйлер — это Бетховен от математики, — говоря это, Герберт даже торжественно поднялся с места. — Вы вправе гордиться, что он был российским академиком, членом Петербургской Академии Наук.
— Почему же вы ставите судьбы Бетховена и Эйлера рядом?
— Потому что этот титан науки к концу жизни потерял зрение, но продолжал творить. И последние двадцать лет диктовал свои фундаментальные открытия… подумайте только!.. своему слуге!..
— Жюль Верн, тоже ослепнув, продиктовал свой последний роман внучке. Но записать математические трактаты!.. Должно быть, удивительный был у Эйлера слуга!
— Вот именно, удивительный, а главное, никому неизвестный!
— Как странно! Пожалуй, за двадцать лет у Эйлера можно было многому научиться, пройти курс нескольких университетов.
— Я обладаю двумя реликвиями, случайно доставшимися мне. Одну я предназначаю за его музыкальные успехи старшему сыну Гансу, а другую — младшему, в расчете, что Иоганн вырастет, станет математиком и оценит ее. Я сейчас их принесу.
И он скрылся.
— Если бы вы знали, как Герберт ими дорожит, — вздохнула Марианна. — Но, боюсь, что мальчикам нашим они не так уж и нужны! — и она виновато улыбнулась.
Вернулся Герберт, держа в руках небрежно исписанный старый нотный лист и еще обрывок пожелтевшей бумаги с какими-то знаками и линиями.
— Подлинники! — с гордостью коллекционера объявил он. — Вот это лист партитуры, собственноручно написанный самим Бетховеном. А это — совсем другое… Это — загадка! Она досталась мне за деньги от потомков…
— Эйлера?
— Нет! Его слуги!.. Никто пока не определил что это такое! У меня надежда на Иоганна, станет взрослым математиком
— И совсем я не для этого вырасту, — набычился курчавый крепыш. — Терпеть не могу историю… Одни упреки в школе… А за что? За королей, интриги, войны! И тут не все ли равно кто это нацарапал. Эйлер или его слуга? Наверняка устарело.
— Ах, вот как! — вспылил Герберт. — В таком случае я подарю эту реликвию нашему гостю. Он мастер создавать и решать шахматные этюды. Так пусть разгадает и эту задачу…
Так я стал обладателем загадочной реликвии, которой суждено было сыграть роль в судьбах близких мне людей.
* * *
Нет! Рассказ пойдет не о призраках былого! Просто у меня встретились внучка подруги моей жены Соня, студентка физико-математического факультета и великий мастер, рукодел и выдумщик Костя из одного НИИ.
Соня, войдя первой, сразу заметила пожелтевший листок бумаги на моем столе и порывисто бросилась к нему:
— Это же формулы! — обрадовалась она. — И такие старые. Что это?
— Формулы самого Эйлера, записанные его слугой.
Тут Соня воспылала к старому обрывку бумаги таким всесокрушающим интересом, что ее рыжеватые курчавые волосы, казалось, сейчас вспыхнут огнем.
— О чем, о чем они? — допытывалась она.
— Надо быть знатоком творчества гения, чтобы хотя бы отнести их к какой-либо отрасли знания, где он оставил свой ценнейший вклад.
— А я догадалась! — задорно воскликнула Соня. — Это из моей любимой теории чисел! Эйлер, наряду с другими исследователями, доказывал правильность Великой теоремы Ферма для третьей степени[4].
— Кажется в этом сейчас сомневаются? — напомнил я.
— Все равно это ужасно интересно! Всмотритесь в формулы. Многие величины возведены в куб[5]! Поверьте, это не случайность!
И тут вошел Костя, ладно скроенный, атлетического сложения, с зачесанными назад густыми волосами и прищуренным взглядом продолговатых глаз на скуластом лице.
Мы с ним занимались всяким изобретательством вроде фотоскульптуры и бесшумных дверей.
Костя принес макет такого устройства и рассчитывал сыграть очередную партию в шахматы.
— Это Костя Улыбин, — представил я его Соне.
Не знаю, формулы ли или девушка, их рассматривающая, привлекли внимание Кости, но он с напускной небрежностью спросил, показывая на реликвию:
— Что это за макулатура?
Соня с укором посмотрела на него и выразительно сказала:
— Это же формулы, написанные слугой Эйлера под его диктовку.
— И вы сразу догадались к чему они относятся? — покачал головой Костя.
— Мне показалось, что это из теории чисел.
— Всякая теория хороша, если она полезна практике. А в отношении теории чисел… не знаю, можно ли это утверждать?