Мёртвая зыбь

Казанцев Александр Петрович

— А разве Гулливер Свифта не гипербола? А разве Гоголевский кузнец Вакула, летящий верхом на черте к матушке Екатерине за черевичками, не гипербола?

— Это литературные приемы.

— Или литературные ходы конем по твоей терминологии.

— Ох, Саша, эту партию после шаха конем ты выиграл, как положено тебе, одну из четырех. И в споре нашем находчив и силен, но, боюсь, не сносить тебе с твоими “льдами” головы. Наши тупоумные критики, мыслящие вчерашним днем, не поймут твоего хода конем и потащат тебя на судилище, как Свифта, осмелившегося в повести о стране мудрых лошадей показать Человека, Божье творение по образу и подобию Его, отвратительным диким созданием “яу”, чего “не может быть, потому

то не может быть никогда!”

Мрачное предостережение Жени не остановило Званцева, и он завершил свой роман “Льды возвращаются”.

Это совпало с приездом в Москву Белорецкого друга Саши Званцева Кости Куликова.

Саша встречал его на Ярославском вокзале. Он приехал вместе с женой Ниной, трогательно заботящейся о нем. Ему предстояло вставить здесь зубные протезы, а она могла повидаться со своими родственниками, у которых они остановятся.

К ним Саша и отвез друзей на машине.

Они приехали из маленького уральского городка Миньяра, застряв там после эвакуации Главметиза, куда Костя устроился было перед самой войной, чтобы зацепиться в Москве, но снова попал на Урал.

На следующий день Костя пришел к Саше на Ломоносовский проспект вблизи нового здания Университета.

Оценивающе осмотрел две комнаты писательской квартиры. Кабинет с пишущей машинкой на столике рядом с желтым канцелярским столом, заваленным рукописями, с книжными полками во всю стену и красивым пианино фирмы "Форстер".

— Я рад, старче, что ты создаешь свои книги уже не за ширмой, — сказал он.

— Но я написал там все полярные новеллы, две очерковые книги — “Машины полей коммунизма” и “Богатыри полей”, роман “Мол Северный”.

— Но переписал его, превратив в “Подводное солнце” уже здесь?

— Да, за этим столом, на этой пишущей машинке, учтя нападки на меня ученых океанологов.

— Впервые вижу писателя, который благодарен своим критикам.

— Не всем и не всегда.

— В каком же случае ты не согласен?

— Когда критик служит своим интересам и лишен объективности. Так, тоже ученые, не желая примириться с моей гипотезой о тунгусском метеорите, в нападках на меня договорились до того, что провели через метеоритную конференцию решение потребовать запрета писателю Званцеву писать о тунгусском метеорите. Это решение Союз писателей переслал мне с насмешливым сопровождением.

— Значит, писатели были за тебя?

— Не все. Так, известный литературный критик Виктор Шкловский, считавший литературу своим личным делом, сразу после появления рассказа “Взрыв” в журнале “Вокруг света” обрушил на меня по телефону гневную тираду, из которой я понял, что критик ничего не понял. Я не стал его переубеждать. Впоследствии мы дружески встречались с ним, и он никогда не вспоминал своего возмущенного звонка.

— А комсомольская критика “Арктического моста”?

— Из цензурных соображений я подробно не писал тебе об этом. Она была политической “Арктический мост” попадал под конъюнктурные гусеницы трижды. Первый раз в начале войны, когда “Вокруг света”, начавший его печатать, закрылся. Второй раз во время войны, когда за публикацию романа взялся журнал “Техника — молодежи”, но поскольку мост был в Америку и сооружался совместно с американцами, а они не открывали второй фронт, печатание романа прихлопнули. И, наконец, после выхода книги, когда первому секретарю Комсомола Михайлову потребовалось проявить бдительность на литературном фронте. В “Арктическом мосте” усмотрели излишние симпатии к противостоящему лагерю, хотя этого было не больше, чем у наших летчиков, летавших в Америку через Северный полюс.

— И тем не менее, тебе, старче, устроили в ЦК Комсомола образцово-показательный разгром.

— Этой псевдокритики при дальнейшей работе над “Арктическим мостом”, верь мне, я не учту. И когда

Михайлов стал министром культуры, я был у него на приеме после Гоголевой, Черкасова и Плятта, с которыми ждал в приемной. Михайлов был со мной особо предупредителен, даже радушен, словно стыдясь, былых обвинений, и щедро обещал экранизировать в кино, которое было ему подчинено, мои романы. Он напомнил, что один из них родился из киносценария, получившего высшую премию на международном конкурсе. Правда, его обещания выполнены не были.

— Да, вздохнул Костя, — с кино тебе не везет.

— Одна “Планета бурь” ураганом пронеслась по киноэкранам, полюбившись зрителям, но официально прошла по третьей, низшей категории.

— Зато с книгами тебе завидовать можно. И поздравить с завершением Арктической трилогии — “Мол Северный”, “Арктический мост”, “Льды возвращаются”.

Званцев усмехнулся:

— Если можно завидовать синякам и шишкам.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай возродим Белорецкую традицию и сыграем в шахматы и, если хочешь, я тебе расскажу.

— Трудно мне тягаться с международным деятелем ФИДЕ, но попробуем. Рассказывай все по порядку.

— Писал я свою трилогию не по порядку. Первым появился “Арктический мост”. Потом “Мол Северный”, превращенный в “Подводное солнце”, и вот теперь “Льды ”. Они едва не заморозили меня.

— Каким образом?

— Неприятности начались с журнальной публикации. Центральные толстые журналы высокомерно относятся к жанру научной фантастики. А некоторые из них кичатся решением своих редколлегий не печатать фантастики. Так что ни Свифт со своим “Гулливером”, ни Гоголь с “Вечерами на хуторе близ Диканьки”, ни Алексей Толcтой с “Аэлитой” и “Гиперболоидом” или академик Обручев с “Землей Санникова” не нашли бы места на чванливых страницах, не говоря уже о Михаиле Булгакове, чьи “Мастер и Маргарита” и “Собачье сердце” можно прочесть только в списках. Периферийные журналы не так заносчивы и интересуются тем, что я пишу. Так Ленинградская “Звезда” опубликовала по своей инициативе мою “Лунную дорогу”, а член редколлегии “Сибирских огней” Рясинцев, ведавший там прозой, заполучил у меня, как у былого сибиряка, рукопись романа “Льдов” и пропал. Прошел месяц, другой, книга готовится к печати, а из Новосибирска ни слуху, ни духу. Привыкли, должно быть, что писатели обивают пороги редакций и должны ждать. Появился “Дон” из Ростова на Дону и выпросил рукопись для ознакомления, зная, что “Сибирские огни” размышляют. И без размышлений заверстали роман в последние номера года с переходом на следующий год. Я сообщил сибирякам, что они передержали рукопись, которую у них перехватили. И вызвал гневную “огненную” реакцию “Огней”.

— Ты правильно поступил. Писатели создают ценности, а скупщиков ценностей надо проучить.

— Но покуда меня решили проучить. И “Сибирские огни” поместили разгромную статью на ими одобренный роман, за который они боролись. И заказали эту статью новосибирскому профессору Петрову, этюдисту, кому не присвоили звания мастера, за что он был в напрасной обиде на меня, председателя Центральной комиссии по шахматной композиции. Примеру гневных “Огней“ последовали и некоторые другие органы, которых не устраивала памфлетная направленность романа против магнатов капитала.

— А как же книга?

— Книга вышла, переиздана, существует, и будет существовать.

— Вижу, тебя не просто одолеть. Во всяком случае, мне в этой партии и я предлагаю тебе ничью.

— В литературе ничьих не бывает, — заключил Званцев, складывая шахматы в коробку.

— Да. “Тяжелая эта работа, из болота тащить бегемота”, — процитировал Костя.

— Главное здесь, Костя, не “забуреть”, не перекладывать вину на всех, кроме себя. Чтоб осадить гордыню, я написал афоризм:

“Он классиком себя считал,