Мертвые мухи зла
Шрифт:
– Мы пытаемся. Все, что сможем, - сделаем. Верьте.
– Верю. Я должен идти. Они там... догадываются. Я обязан успокоить.
– Скажите, что... наш разговор связан с... драгоценностями. Что может быть - их удастся спасти. Но это бо-оль-шой секрет...
Николай вымученно улыбнулся:
– Спасибо. Я так и скажу.
Ушел медленно, твердо ставя ступни, так ходят пьяные, когда желают обмануть домашних.
"У товарища Ленина нет детей...
– подумал равнодушно.
– Но если бы были - я бы от души пожелал ему побывать в шкуре его
Зоя пришла в половине двенадцатого ночи. Куталась в платок, поводила крутыми плечами, в глаза старалась не смотреть. Ильюхин собирался спать и встретил гостью не слишком приветливо. Вопросов не задавал, надо - сама расскажет. Молча поставил на стол кружку, наполнил остывшим чаем, пододвинул краюху хлеба и кусок колбасы неизвестного названия - днями получил в пайке. Но Зоя не притронулась.
– Мучаюсь я...
– сказала вдруг.
– Знаешь, ты здесь единственный честный человек... Пока честный.
Посмотрела в глаза, вздохнула.
– Пока. А пройдет еще немного - и ты тоже... Ладно. Я пойду.
– А зачем приходила? Черт с тобой. Одно скажи: ты не продашь нас всех?
– Всех?
– растянула губы в улыбке. Губы были сухие, растрескавшиеся, без помады и оттого смотрелись гадко.
– Войкова тоже? Он ведь желает цацку на память... Глупости.
– И я могу быть уверен? Бросаем в сон охрану, вводим лжесемью, Юровского зовем к телефону. Всё так?
– Так ест1...
– потянулась, слабая улыбка мелькнула, или показалось Ильюхину?
– Всё так, парень. И все не так. Я думаю - ты выживешь и когда-нибудь расскажешь обо всем своим детям. Здорово, правда?
– Ты рехнулась, да?
– Любить меня не станешь? Ах да... Ты другую любишь. И не знаю я - то свет или мрак, в чаще ветер поет иль петух? Ильюхин... Вот-вот совершится страшное дело. Прощай...
Ушла. На душе было мутно, в голове - пустота. О чем она? И зачем?
И вдруг показалось - понял. Она любит. Правда любит. Вот ведь странность... И хочет предупредить. О том, что гибель близка...
Оделся, помчался в ДОН. Окна были темны, у забора прохаживался наружный часовой с винтовкой на ремне; долго звонил в калитку, открыл заспанный Медведев.
– Ты? Ну, заходи...
– уступил дорогу, пошел сзади.
– Юровский здесь?
– Зачем? Он дома ночует. А тебе чего надо?
– Про то тебе необязательно. Спят?
– А чего им еще? Плясать?
– Оставайся здесь и закрой двери. Ну?
– Я Яков Михалычу завтра же обо всем донесу, не сомневайся.
– Не сомневаюсь.
Притворил дверную створку, миновал гостиную, столовую и кухню, спустился в полуподвальный этаж, вышел во двор и снова вошел - в двух предпоследних комнатах жили латыши Юровского. Кем они были на самом деле не знал, но помнил: одного из них Юровский назвал "Имре". Что хотел найти здесь - вряд ли ответил бы. О чем спросить и кого - тем более. Но упрямо шел, еще не зная, что сделает в следующее мгновение.
Постучал в
– Вам... чего, товарищ?
Ишь... Разговаривает почти без акцента.
– Я от Якова Михайловича...
– Я помню. Я вас видел, когда Яков разговаривал здесь с Имре. В чем дело?
– События приближаются...
– Откуда эти слова и зачем? Несет матроса на гребне волны. И вот-вот утопит.
– Да. Мы знаем.
– Всё помните - что и как?
– Всё.
– Повтори.
"Латыш" посмотрел с сомнением, но послушно зачастил:
– Сначала приводят кого-то, кого мы не видим, потом проводят тех, кого мы знаем, потом...
– Я знаю, что будет "потом". Спасибо. Ты - латыш?
– Нас называют так здесь, у вас. Я - венгр, Андраш Верхаш, унтер-офицер Австрийской армии, пленный, исповедую социализм. Товарищ... Лично я стрелять не стану. Женщины, мальчик... Не хорошо есть. Но я хочу антер ну1 предупредить тебя, ты мне кажешься порядочным человеком: затевается не просто убийство. Затевается страшный театр. Но сути я не знаю.
Ильюхин улыбнулся:
– Откуда так шпаришь по-нашему?
– О-о, плен... Четыре года. Я сразу начал учить язык. Я желаю тебе добра.
– А... Имре? Он кто?
– Он... Он настроен решительно. Он будет убивать. Ты вот что, матрос... Их не спасти. Пойми это. И будь разумен.
Обратный путь проделал за несколько мгновений. В столовой увидел Марию. Она стояла у стола, на ней была длинная юбка и темная шелковая кофточка. Обомлел, смутился и даже растерялся.
– Вы... Не спите еще... А... почему?
– лепетал что-то мало понятное, глупое даже, проклинал себя, но нужных слов не находилось.
Улыбнулась успокоительно, показалось - дружески. Или, может быть, чуть больше? Кто их разберет, этих царских дочерей...
– Я слышала, как вы прошли... Я не спала. Я последние дни мало сплю или почти не сплю. Я читала стихи. Помните?
– Голос у нее был немного севший, от простуды должно быть, но от этого он вдруг сделался таким понятным (вот ведь странность...) и близким - да-да, именно так...
– "Мне страшно с тобою встречаться, Страшнее - тебя не встречать...
– замолчала, подавив готовые вот-вот прорваться слезы (видел это, видел!) - Я стал... Нет - стала, стала! Всему удивляться, на всем уловила печать..." Замолчала, опустила голову.
Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию... чувством?.. наверное - да, - понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый... Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.
– Я... люблю тебя, - сказал, теряя голос.
– Я знаю - не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости...
Она улыбнулась. Или - нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.