Мертвые мухи зла
Шрифт:
Юровский победно посмотрел на присутствующих:
– Какое ничтожество... И как прав Владимир Ильич! Их место в земле. На три метра вглубь...
Ночью нашел Кудлякова на "ЯК"1. Перед бывшим жандармом стояла непочатая бутылка водки и стакан.
– Хочешь?
Отрицательно покачал головой, спросил, заранее зная ответ:
– Они в Ивановской? В спецкамере?
– Там... Может, выпьешь? Я хотел, но не могу один.
– Я не стану пить. Мы можем... помочь?
Кудляков встал, прошелся по комнате, прижался лбом к стеклу.
–
– Тогда... Давай в тюрьму? Нас пустят.
Кудляков вздохнул:
– Где твоя классовая ненависть, парень... Хороший ты человек, вот что... Нас пустят. Но начальник тюрьмы немедленно уведомит Лукоянова. Тот не скроет... Спасти мы их не можем. Юровский все рассчитал верно и поймал их на лебедей. Я думаю - он догадывается о том, что с Романовыми назревает нечто ему неведомое. И на всякий случай решил поубавить ряды врагов. И угадал. Ты вот что...
– Подошел, положил руку на плечо.
В прошлом, там, в другой жизни офицеры этого никогда не делали. Что ж... В этой жизни и в самом деле все равны.
– Ильюхин... Я думаю, что письма семье передает Деревенко, доктор... А пишет - член Уралсовета Дидковский. Понимаешь, Войков тоже знает французский язык, но он - шпак. А Дидковский - офицер. В письмах есть военные подробности, верно?
– А доказательства?
– Я видел, как в кабинет Юровского заходил именно Дидковский. Ему в Чека нечего делать. Я видел, как Юровский встретился с Деревенко на своей "ЯК". Я видел, как после этого Деревенко направился в ДОН и вошел в него... Мало?
– Ты прав.
– А если я прав - намекни императору, что доктор Деревенко завербованный агент Чека. Чтобы они там не откровенничали с ним. Это очень важно...
Из Москвы вернулся Голощекин. У него было озабоченное лицо, глаза бегали, он все время щипал себя за бородку и вздыхал. Собрались в кабинете Юровского. Кудляков отсутствовал, Лукоянов стоял у окна, Ильюхин устроился на подоконнике. Войков, Белобородов и Дидковский сидели вокруг стола Юровского, как школьники на уроке.
– Товарищи...
– глухо начал Голощекин, - в Москве всё понимают: и щекотливость нашего положения, и шаткость легенды о нашем самовластье и придури. Да, мы ненавидим Романовых, но мы обязаны были бы подчиниться любому решению СНК и ВЦИКа. Я объяснил, что организовать суд над семейкой это чушь. Я доказал, что отпустить их восвояси или даже обменять - чушь. Я убедил и товарища Ленина, и товарища Свердлова. Мы все возьмем на себя. Они останутся незапятнанными.
– А Дзержинский?
– спросил Лукоянов, напрягшись.
– А что... Дзержинский?
– повторил Голощекин с усмешечкой.
– Его расхождения с Владимиром Ильичом по Брестскому миру - печальный факт. Его принадлежность к левым - тем более. И что?
– Он - Предвэчека, - не уступал Лукоянов.
– Ну... Он высказался в том смысле, что есть догмы, а есть и прямая выгода. Но он никого не убедил. Погромщиков мы ликвидируем. И если что ответим за это...
Когда
– Мы расстреляли этих... помощничков сдуру.
– Сдуру... расстреляли?
– не удержался Ильюхин.
– Нет. Это они сдуру стали нам помогать. Москва когда-то решила... Ты не сожалеешь об них?
– Нет.
– Хорошо. Ступай в ДОН. Объясни этому старому идиоту, что он должен немедленно бежать. Немедленно! Так и скажи. Сибирцы и чехи рядом. Другое дело, что им всем на царишку глубоко наплевать - на самом деле. Но мы пропагандируем, что его хотят спасти, знамя опять же, то-се...
Кудляков догнал на Вознесенском. С колокольни собора гулко доносился погребальный звон. Должно быть, только что отпели кого-то...
Рассказал. Кудляков стиснул зубы, застонал, сжал кулаки.
– Если эта чертовка Зоя и Авдеев - тоже вешали нам макароны, тогда я поздравляю Юровского. Он почти выявил нас всех и сыграет на дезинформации и неразберихе. Концов не сыщешь.
Вгляделся в лицо Ильюхина, в глаза.
– Если ты со... мною - мы действуем, как договорились. На разработку нового плана нет ни времени, ни людей...
– Я согласен на все. Верь, Кудляков: если придется умереть - я сделаю это не хуже тебя.
– Я все знаю, парень. Время бешеное, все смешалось, сместилось... Но любовь - она никогда не перестает... Ты не ярись и ничего не объясняй, ладно? А фраза твоя - о смерти, - понимаешь, ты повторил слова князя Болконского.
– Да? А... кто он? Из ваших?
Улыбнулся, помахал рукой:
– Иди в ДОН. Торопись.
– Пойдемте в столовую...
– Николай остановился на пороге и посмотрел на дочерей. Они молчали, Ильюхин вдруг подумал, что дело - табак, потому что выглядят эти четыре девушки, словно покойницы в гробах: белые, глаз не видно, губы исчезли. И она, она... И рта не откроешь, хотя... Зачем теперь слова?
Вошли в столовую, царь тщательно притворил за собою дверь и еще одну в коридор, а потом и ту, через которую ходил на кухню. Подошел к зеркалу у камина, поправил усы.
– Я внимательно слушаю...
Ильюхин завел руки за спину и оперся о стол. Было такое ощущение, что пол более не держит, в голове гудело.
– Николай Александрович...
– начал мучительно, слова ворочались во рту, словно булыжники.
– Поймите правильно и будьте сдержанны... Ваш врач...
– Деревенко...
– одними губами проговорил Николай.
– Он.
– Я догадывался... Ему приказали...
– Да.
– Я знал... И не только потому, что вы... помогли понять. Я сам все понял. Эти письма - провокация.
– Да. Доктор - агент Юровского. Вы обязаны это знать. Но требую: дочерям и супруге - ни слова!
– Конечно, не беспокойтесь. Скажите прямо: у вас еще есть... надежда? На наше спасение?
– Почти никакой. Говорю прямо - вы человек военный.
Царь сжал виски.
– Но мальчик... сын... И дочери, дочери... Это ужас.