Мертвые сраму не имут
Шрифт:
– Дочь совсем маленькая. Пока еще от силы четверть человека.
– Думаю, можно договориться. Но вот вопрос: захотят ли они сделать остановку в Анконе?.
– Да! И еще визы, – вспомнил Слащев. – Они ведь нужны завтра?
– Визы? Какие визы? Мы пока обходимся без бюрократии. Наш «нансеновский паспорт» открывает любые двери.
После возвращения домой Слащев первым делом зашел в Марусину комнату, где возле колыбельки подремывал Пантелей.
– Скажи, старый разбойник, можешь представить пред мои глаза
– Дак она ж на работи, – удивился Пантелей. – Но ежли алюром, то можно. Она туточки, недалеко.
– Сбегай к ней. Пусть на минуту придет домой.
– Приспичило. Дождаться вечера не можете? – стал привычно ворчать Пантелей.
– Но-но! А то в рядовые разжалую.
– Дак я усю жизню рядовым справно служу. Хучь бы до ехрейтора возвысили.
– Делай, что велено! И не рассуждай!
– Слухаюсь, господин енерал, – нарочито вытянулся Пантелей и приложил руку к непокрытой голове. – А вы тем часом, пока я летаю, в хате подметить, молоко закипятить, пелюшки простирнить – и отдыхайте.
– До чего ж ты противный старик! – незлобиво огрызнулся Слащев.
– С измальства карахтер у меня така.
Через полчаса прибежала запыхавшаяся Нина.
– Что случилось?
– Ровным счетом ничего. Побеседовать с тобою захотелось.
– Что, нельзя было вечером?
– Во! И у тебя «карахтер», как у Пантелея. Сядь! И слушай! Хочу довести до твоего сведения приказ.
Нина села, насмешливо глядела на мужа: что за шутку он на этот раз «отчебучит»:
– Так вот! Пойдешь сейчас до твоего жирного кота и попросишь расчет! Сегодня же! Не то, скажешь, муж придет для беседы.
– Ты что, наследство получил? – насмешливо предположила Нина.
– Пока не получил! Не от кого.
– Ну и как же жить будем?
– Пока чуть-чуть поживем порознь. Вы с Маруськой послезавтра уезжаете в Анкону.
– Долго думал? – все еще полагая, что это какая-то шутка мужа, с издевкой спросила она.
– Нет, не долго. Возможно, мне придется на какое-то время уехать. Оставлять вас здесь одних я не хочу. И не могу.
– По-моему, ты начинаешь сходить с ума, – уже понимая, что это никакая не шутка, что это серьезно, испуганно сказала она. – Это ж надо придумать: послезавтра.
– Другой возможности не будет. Документы я выправил, – и он положил перед нею «нансеновский паспорт». – Там вкладыш на Маруську.
– Опомнись, Яша! Что ты придумал! Куда я поеду?
– В Анкону, до родни.
– Да кто ж нас там примет? У них у самих девять душ, да еще нас двое.
– Примут. Скажешь, скоро я приеду. Недели через две.
– Что ты творишь! Я не хочу от тебя уезжать! Не могу-у! – залилась слезами Нина. – Вместе будем! Я работаю, не пропадем!
– Не в этом дело.
– А в чем? В чем?
Слащев пересел поближе к Нине, положил свою руку ей на плечо:
– Юнкер Нечволодов!
– Яша! Не говори так! Мне страшно!
– Понимаешь, я понял: так жить, как мы живем, сегодня нельзя. Это не жизнь, а существование. Хочу что-то изменить, но не могу. За тебя боюсь, за Маруську.
– Не надо, Яша! Я не хочу никаких перемен. Будем жить, как все люди.
– Нет, Нина! Ты меня знаешь: я так решил, – твердо сказал он. – И не плачь, пожалуйста. Не рви мне сердце! Если все хорошо получится, приеду за вами. А нет, хуже, чем сейчас, вы нигде жить не будете. И верьте, я приеду! Я обязательно за вами приеду!
Нина хорошо знала своего мужа: если он что-то решил, его трудно было переубедить. Он с трудом принимал чужие доводы и упрямо отстаивал свои.
Первый раз в их совместной жизни она взбунтовалась, но по его тону поняла, что он принял окончательное решение, и уже ни споры, ни плач, ни мольба не смогут на него повлиять.
Весь следующий день прошел в хлопотных домашних сборах. Заплаканная Нина обреченно перебирала свои вещи, ненужные отбрасывала в угол комнаты.
Долго рассматривала свои кавалерийские галифе с кожаными вставками и тоже отбросила. Туда же полетели хромовые сапоги со шпорами, гимнастерка с необычными «юнкерскими» погонами. Их придумал когда-то давно сам Слащев, и они даже были утверждены Врангелем. Таких погон больше ни у кого не было. Впрочем, и таких юнкеров тоже.
Слащев вошел в комнату, посмотрел на печально сидящую возле полупустого раскрытого чемодана Нину, обратил внимание на небрежно сваленную в угол кучу ее армейской одежды.
– Ну что? Собралась?
– Да.
– А почему чемодан пустой?
Нина молча наклонилась и извлекла из кучи армейскую гимнастерку, показала мужу и снова зашвырнула ее в угол. Потом так же подняла галифе, сапоги со шпорами, и все это, показав Слащеву, тоже послала в угол. После всего этого спросила:
– Ты думаешь, мне еще когда-нибудь придется воевать?
Он не ответил.
Жены Мустафы, которых до сих пор никто из них ни разу не видел, тоже стали дружно собирать Нину в дорогу. Одной еды и сладостей наложили большую коробку и затем принялись за одежду.
Когда утром следующего дня они выставили во двор все подарки, собранные ими для Нины и Маруси, коробок и узлов набралось порядочно. Главным образом здесь было все для Маруси: пеленки и распашонки, кофточки, пинетки, одеяльца, бутылки, горшочки, подушечки и даже целая гора игрушек – целых два больших саквояжа. И еще подарили красивую самодельную колыбельку. И хотя Маруся из нее уже почти выросла, решили, что еще месяц-другой она может спать в ней, а там хороший мастер сделает из нее хорошую большую кроватку.