Мертвые сыновья

Матуте Ана Мария

Он боялся закрывать глаза и все-таки опустил ресницы. «Немного вздремну». Он умел спать чутко. Страшная усталость последних часов давила на глаза, смыкала веки. Он оперся на локти и ощутил землю, огромную, необъятную, которая, непонятно почему, так страшила его, что ему хотелось бежать без оглядки. Он никогда так не боялся земли. «Ужас какой», — прошептал он, обливаясь холодным потом. Тихонько пошевелился. Под животом и ногами почувствовал скользкую, вязкую землю. В страхе открыл глаза, сжался в комок. И в полном отчаянии снова лег ничком на землю. Там, наверху, торчала ветка. В щель проникал тоненький луч света. Он звал к жизни. Мигель опустил голову на одеяло. Точно хотел послушать, узнать, что же

происходит в этой громадной влажной темноте. Но ничего не услышал.

Аурелия провела его по коридору. Кажется, дом на Морской улице стал меньше. У дверей Мигель споткнулся о плитку.

— Входи, — сказала Аурелия.

В комнате было очень темно, он ничего не видел. Ему стало страшно. Дрожь пробежала по телу. Пахнуло затхлым, спертым воздухом. Аурелия взяла его за руку, он резко вырвался. Рука у нее была влажная, холодная. Он не любил, когда его трогали, особенно такими руками.

— Проходи, Мигелито, — сказала Аурелия. Здесь, в темной комнате, она говорила очень тихо.

Он увидел светлое пятно наволочки и посередине голову. «Мать», — подумал он. «Мать!» Как странно… В горле пересохло, и что-то тяжело ворочалось в груди. Будто кусок железа. Он видел только эту голову, посередине, и ничего больше. Подошел к кровати. Его затошнило. Темнота стала серой с зеленоватым отливом. Неприятный цвет.

— Проходи, Мигель, скажи ей что-нибудь… — повторила Аурелия.

«Что сказать?» — подумал он. Мучительно искал слово, но на ум ничего не приходило. Ничего. Его мать — вот эта неподвижная голова, все равно что деревяшка. Сквозь толстые стены он услышал протяжный гудок. «Поезд уходит…» Гудок прозвучал еще раз, тише, и затерялся вдали.

— Мама, — проговорил он. Голос был странный, точно чужой. И все было как во сне, будто он вот-вот проснется, посмотрит — кругом пляж. (Почему пляж? Он не знал. Может, потому, что он так его любил.)

Аурелия подошла к окошку и приоткрыла створку. В комнату проник желтоватый свет. Мигель увидел землистое лицо и черные, рассыпавшиеся по подушке волосы. Что-то подкатило к горлу. («Зачем ты меня разыскала? Я не знаю даже, что сказать тебе. Не знаю. В тот день, когда уходил поезд, лил сильный дождь. Потом все прошло. Все прошло, мама».)

— Совсем никудышная стала, — проговорила Аурелия, и опять был заметен ее деревенский выговор, хотя она очень старалась его скрыть.

«Да, плоха» — подумал он. Мать застывшими глазами смотрела в потолок. Аурелия закрыла окно, вернулась липкая, затхлая тьма. И страх.

— Посиди здесь, вдруг она признает тебя, — сказала Аурелия.

Он еще долго сидел в этой мгле и слушал жаркое темное дыхание.

Ощупью Мигель нашел хлеб. Рука ткнулась в черствую корявую корку. Хлеб был твердый, словно прессованный. Сосало под ложечкой, и он жадно вцепился в кусок. «Главное, не растеряться, не быть дураком. Может, и не от голода ноет внутри, но все равно — сначала надо поесть». Поел и понял — ныло от голода. Мясо чем-то резко пахло, но было хорошее. «Мировое мясо». Его опять потянуло ко сну. Он встал на колени, прислонился спиной к стенке. Посмотрел наверх. Явственней увидел щель. Прислушался: тот, наверху, что-то говорит. Значит, там еще кто-то есть… Бешено забилось сердце. Но он не слышал другого голоса. Напряг слух. «А… это он мне…» Его одолевал тяжелый, непреоборимый сон. Минуту-две старался слушать, но слова убегали, терялись.

«Рассказывает о себе, — подумал он. — Они только и умеют, что говорить о себе. Все говорят и говорят. Будто их дела должны кого-то интересовать. Прямо помешались. Вечно носятся со своим прошлым, твердят о том, о другом, а кому это нужно. Нечего сказать, в хорошенькие руки я попал!» Но он все-таки верил ему, не мог не верить. Даниэль что-то рассказывал, как он сам где-то сидел. « Я

понимаю, что с тобой случилось…» — говорил он. Мигель в темноте улыбнулся. « Только тот, кто сам был за решеткой…» Что ж, если в самом деле понимает — ладно. Но какой прок ему, Мигелю, от этого понимания? Все устроится? Или леснику просто захотелось облегчить свою память, и поэтому он запер его здесь? «Они все какие-то помешанные». И однако этот голос успокаивал, напоминал о счастливой звезде. «Все будет хорошо. Все в конце концов образуется. Я почти уверен, что все станет на свое место». Томас говорил, что и сумасшедшие иногда могут пригодиться.

Глава девятая

К вечеру черная пыльная мгла затянула небо. Быстро смеркалось. Теперь только слабое серебристое сияние освещало вершины Четырех Крестов и Оса. Даниэль видел, что надвигается дождь. Тяжелый ливень, который может длиться сутками. После него лес набухал сыростью, а листья, золотым ковром устилавшие землю, становились скользкими, как медузы. Даниэль любил дождь, но не этот черный ливень, который исхлестывал деревья. Воздух был густой и тяжелый. Не было ни грома, ни молний, и все-таки чувствовалось, что на неподвижную тишину леса вот-вот обрушатся глухие потоки воды. Даниэль долго, пока не заболел затылок, смотрел на небо. «Худо придется облавщикам». Но эта мысль не принесла утешения, потому что и небо и земля запахли смертью.

Прыгнула белка, пролетела птица — звери бежали. Даниэль понял: что-то чужое и страшное заполнило лес.

И опять немую тишину прорезал лай собак. Даниэль не слышал его уже несколько часов. «Лукас Энрикес и Херардо Корво по-прежнему здесь», — с горечью подумал Даниэль. (Там, внизу, была Энкрусихада, длинная каменная стена с изъеденной червями дверью.) Лай слышался отчетливо. «Опять ходят по склону Оса. Снова вернулись туда». Он понимал, что они хотят запутать парня, как на охоте. Собаки были загонщиками. «Но и парень не промах». Странно: Даниэль не чувствовал беспокойства. Они могли войти в дом и найти дверцу. «Никто не может поручиться, что не придут». Он точно увидел короткий сон — они медленно входят и неумолимо направляются прямо к тайнику. И все-таки он не чувствовал беспокойства. (Его страх был иным, он шел, должно быть, из прошлого.)

В небе словно распростерлись гигантские крылья. Они тихонько трепыхались, и от этого казалось, что небо незаметно и предательски кому-то подмигивает. Чтобы не видеть его, Даниэль углубился в чащобу. Свет уже покидал высокие черные кроны. «Деревья опять идут ко мне навстречу. Может, это и хорошо, что я всегда рядом с ними». Он вышел из леса и зашагал к ущелью. В кармане рука крепко стиснула ключ от дома. Он ощутил приятный холодок и почувствовал себя увереннее. Болела голова. Странная боль — точно в голову попала капля ртути и то растекалась, то вновь собиралась в шарик. Он чувствовал, как этот шарик катается от одного виска к другому, задевает глаза, скользит к затылку.

Даниэль вышел на дорогу. Отсюда склон становился еще круче, обрывистее. Скалы острыми пиками возвышались над Долиной Камней. Внизу в широкой, все нараставшей тени мерцали два желтых огонька. На другом берегу реки оранжевым сиянием поднимался костер. В глубине ущелья шумела река.

На этот раз он и в самом деле удивился. В голове мелькнуло: «Даже не думал о нем». Меж стволами маячил силуэт Диего Эрреры, на лошади. Наверное, спускался из лесу. А может, и нет. Но Эррера опять был перед ним. (Опять, как песчинка в серой летней пыли, как молчаливый призрак, нежданно возникший во влажных осенних сумерках.)