Мертвые сыновья

Матуте Ана Мария

— Отец, вчера я написала Даниэлю. Прошу его вернуться… домой. Прошло много времени. Мы все забыли…

Херардо Корво смотрел на нее не то жестоко, не то равнодушно. Он не двинулся. Только сказал:

— Забыли! Ну ладно. Твой брат Сесар не захочет…

Исабель отложила шитье. Ее губы чуть дрожали. Херардо знал эту немую злобу, это презрение.

— Сесар! Сесару никогда не было дела до того… Он не может простить, что Даниэль сражался против них. Что они были врагами в единственно важное время его жизни. Сесар живет воспоминаниями о войне. Она уже восемь лет как кончилась, и все, все простили, кроме нас!.. Этот дом принадлежит и Даниэлю. Мы не можем лишить его прав. Я так ему и написала: « Это твой дом. Я не милостыню тебе подаю, дом — твой». Если он захочет приехать, ему никто не может помешать. Он вернулся, отец, он искупил вину. Никто не может помешать. Мы христиане. И дом принадлежит ему…

— Его отец нас разорил. Мы держали его из милости.

Херардо говорил не особенно убежденно. Должно быть, он нарочно повторял то, что она говорила раньше. Но Исабель об этом забыла.

— Ну, если хочет — приедет, — сказала она.

В конце января погиб лесник. Кажется, какие-то газеты написали в отделе происшествий о несчастном случае. Вероятно, именно так узнал об этом Даниэль.

Весной,

когда Исабель уже почти потеряла надежду, пришло письмо, адресованное Херардо. Исабель держала его, а руки у нее дрожали — как прежде и по-новому. В большой неприбранной гостиной было холодно. Из-под потертых парчовых гардин светил в большие окна сырой голубой бледный свет. Херардо дремал у камина. Был предвечерний час, время анисовой водки, и писем, опоздавших на несколько дней, и газеты, мокрой от дождя или просто рваной. Тихий час, когда сидишь один и печалиться, может быть, не о чем. Исабель долго смотрела на отца, потом вручила ему письмо. Он медленно его прочел и медленно вернул ей. И пожал плечами, что, вероятно, означало: «Ты распоряжаешься, не я». Исабель подошла к окну и прочитала в последних лучах света: «Херардо! Если домик лесника свободен, я приеду. В Энкрусихаде жить не хочу. Буду охранять лес на тех же условиях, что он. Мне хватит». И снова имя, то имя, которое, как ей всегда казалось, носил он один: «Даниэль».

В Эгросе не знали, как это было. Говорили, шушукались, наполовину угадывали. Во всяком случае, одно знали точно: ранним весенним утром, после дождя, Даниэль Корво вернулся в поместье.

Глава вторая

Моника остановилась в дверях. Тут были две летучие мыши. Они висели тихо, раскинув крылья, словно прилипли к беленой стене. Казалось, что они черные.

Моника резко толкнула дверь. Взвизгнули петли, ворвался серый, сырой холод. Летучие мыши испугались. Они слепо тыкались в стены, шлепались об пол. Наконец улетели. В те пещеры, в скале, за садом. А может — в лес.

Летучие мыши исчезли в низком белом небе. «Чертенята», — подумала она. Всю ночь шел дождь. Осколками холодного зеркала лежали тихие лужи. В них отражались воробьи. Моника снова не разрешила себе кинуться на дорогу. «Летучие мыши». Она судорожно думала. И смотрела туда, вдаль, откуда доносился шум, откуда ехала машина. «Это Сесар. Они приехали». Дорога шла за полем, за лугом, где еще не скошена мокрая, до боли зеленая трава. «Летучие мыши. Когда я была маленькая, я видела, что с ними делал Гойо». Мысли у нее путались. «Боюсь». Вот глупо, чего тут бояться! Она не знала, чего боится. Шум приближался. «Летучие мыши. Плохая примета. Исабель говорила. А я не верю! В ноябре мне исполнилось пятнадцать. Прямо не знаю, почему я места себе не нахожу». А может, ей было весело. Она и сама не понимала. Просто сердце сжималось, и не хватало терпения. Мысли не унимались. «Там, в пещерах. Темно было и пахло колодцем. А мыши висели на потолке. Прямо гроздьями. Черные такие, липкие. Гойо брал их в руки». От дороги к дому вела через луг и поле широкая дорожка. После дождя в колеях от колес машины стояла радужная вода. «А Гойо как увидит, у него прямо руки чешутся. Возьмет мышь за кончики крыльев своими большими корявыми руками и прибьет к дереву… Говорил, это он их распинает, потому что они черти. И курить заставлял. У него всегда были в кармане окурки. Желтые. Мыши правда курили. Дым из ноздрей шел. Ну, из каких-то дырок. Я сама видела». За тополями завыла собака, и ее жалоба заглушила шум машины. Монику снова потянуло туда, на дорогу. «Гойо тушил им об глаза окурки. А они так тоненько кричали. Так противно. Но это было ничего, потому что они черти». Собака замолчала.

Машина Сесара — его старая, смешная машина — показалась наконец из-за поворота. «Приехали». Моника пошла к машине. Ноги вязли в грязи. «А теперь не смешная. Первый раз не смешная машина. Кажется, я не боюсь. Нечего тут бояться. Ничего такого не будет. Даниэль приехал. Ну и ладно. А что? Наверное, эта самая ненависть уже прошла». Хотя, сколько она себя помнит, в доме только и говорили что об этой ненависти. «Даниэль, может, и не знает про меня. Зато уж я про него послушала! А сейчас ничего не будет. Теперь все старые. Все давно кончилось». Да, все кончилось в этом доме. Она смотрела, как старая машина ковыляет по грязи, под деревьями в белом цвету. «Прямо черепаха. Давно пора на слом. А Сесар ею гордится». Нет. Рассмешить себя не удалось. «Страшно». Всегда, с самого детства, ей казалось, что она опоздала, поздно пришла в этот дом, к папе, к брату, к сестре. Непростительно поздно, и вот — выключена из жизни. «Из этой старой жизни», — сердито подумала она. У всех была раньше какая-то жизнь. Они всегда говорили про дела, которые уже случились, уже умерли. Никогда, ни разу не говорили о чем-нибудь, что еще случится. «Только и знают, что ворошить золу. Вот приедет Даниэль и оботрет тут все от пыли. У них — как на чердаке. Как будто они не знают, что я тут живу, что мне тоже интересно. Ведь у меня еще ничего не было! Этот Даниэль — точно привидение. Вот не думала его увидеть! И они вроде бы тоже. Они про него говорят, словно он умер. Не хочу я тут жить». Моника сжала руки. «Кажется, я рада. Может, я радуюсь, что приехал Даниэль». И отца, и брата, и сестру волновало иногда то, что они любили или ненавидели, — то, что прошло. И никогда не волновало то, что придет. То, чего ждет она. «Мне ужо пятнадцать». Неужели не будет ничего нового, ничего не произойдет, ничего не случится с ней?

Машина ехала к дому. Взлетали воробьи и садились на колосья, у дороги. К дому ехал Даниэль, проклятый, прощенный. «Они его выгнали. Папа, Исабель и Сесар. А теперь вот простили. Интересно, что они простили?» Даниэль раскопал могилу времени. Может, ненависть или старая любовь таилась в этом доме? Или обида. Забытые голоса. «Просто им уже не важно. Они не простили. Им просто не важно. Может, он теперь такой же, как они». Она опять взбунтовалась. «Не могу я тут жить! Я не хочу, как они. Они мертвые». Забытые голоса. Она плохо, очень плохо знала, о чем говорят в доме. «Старые дела…» Она думала судорожно, нервно. Все было так смутно, так давно. Никто ничего не объяснял. «Даниэля выгнали из дому. Его отец разорил папу. Они его все равно приютили. А потом выгнали. Он увел Веронику». Она не понимала. Никто ей ничего не объяснял. «Я видела ее портрет. Исабель говорит, я на нее похожа. Это неправда, она очень красивая. Исабель прячет ее портрет в своих тайничках. В пыльных тайничках. У нее все пыльное». Ей опять стало как-то не по себе, страшно. «Старые дела». Страх был маленький, холодный. Как тогда, в детстве, когда мыши курили. «Эти ужасные распятые мыши. Они на меня смотрели. У них такие круглые глаза. Гойо говорил, летучие мыши не видят. А они смотрели. Прямо как сейчас слышу — он ткнет окурком в глаз, а глаз шипит. Смотрели они».

Машина была

совсем близко. Сейчас остановится у дома. Тут, на площадке, где стоит в грязи Моника. «Смотрели. А я боялась». Моника часто боялась. Она боялась всего, чего не знала. Того, о чем говорили отец, брат Сесар, сестра Исабель. Того, о чем они молчали. Всего того, о чем она не спрашивала. Детства брата и сестры, жизни той сестры, Вероники. Того, что было, когда не было ее самой. Они говорили о войне и довоенном времени. О людях, составивших часть их жизни. О тех, кто жил до нее в этом самом папином доме. Она никогда их не видела, не слышала их голосов. Таким вот призраком был Даниэль. Он состоял из слов. Из папиных, Исабелиных, Сесаровых слов. Папа, сестра и брат так и жили тут, в доме, как будто ничего не случилось. Тихо жили. И сейчас живут. «Живут тихо. Смотрят на все из этого „сейчас“, будто с конца дороги». Да, Моника знала — часто, непонятно как, они смотрели назад. А двинуться не могли. «Вроде старых кукол». Моника тряхнула волосами. Иногда ей приходили в голову очень странные мысли, она ничего не могла с этим поделать. Она думала: «Они прибиты к полу, им не сдвинуться. Вот почему они смотрят назад. Такие маленькие куклы, пыльные, сморщенные». Наверное, они кричат, а никто не слышит. Никто не может им помочь в этих делах, потому что все было раньше, давно. «Проклятый Даниэль». «Его отец разорил нас. Но мы приютили его, а он повел себя, как вор». Голоса, споры, и все о том, чего не вернуть. «Почему это? Почему?» Моника сжала руки. «Я теперь не девочка. Мне пятнадцать лет. Теперь Исабель мне и говорить не разрешает с Гойо. Со всеми Танайиными детьми. Когда я там иду, они притворяются, что не видят. Сегодня приезжает Даниэль. Наверное, он и не знает про меня».

Машина остановилась. Доехала до конца дорожки и стала на площадке, перед домом, у деревьев в белом цвету. Моника подошла ближе.

Первым вышел Сесар и посмотрел на нее.

— Папа встал?

Моника пожала плечами.

— Не знаю. Не слышала.

Потом вылез Даниэль. Он был худой, высокий. «На Сесара не похож». Черные вьющиеся волосы, впалые щеки. На секунду она ощутила его холодный, синий взгляд.

— Это Моника, — сказал Сесар. — Ну, ты знаешь. Папа женился второй раз.

Даниэль не ответил. Он взглянул наверх, на высокие окна. И пошел в дом. Моника и Сесар смотрели, как медленными шагами он входит во мглу передней. «Устал». Монике показалось, что он растаял, растворился в темноте. А там, внутри, где он появился, возникли бесчисленные голоса, гулко отдались долгим эхом и исчезли, навсегда исчезли. «Как будто тень вернулась. А он не вернется, никогда». Моника со всех ног кинулась прочь от дома. У тополей она остановилась. Сердце у нее болело. «Боюсь».

Херардо Корво услышал шум мотора еще в постели. Сперва ему показалось, что жужжит огромный жук. Потом он подумал: «Машина». Открыл глаза. Сквозь щели ставень тянулись ниточки света. Тут он вспомнил. «Даниэль». Он приподнялся. «Сесар везет Даниэля». Он сел в кровати. Голова тупо болела, во рту было горько. Как будто все нёбо обложило какой-то гадостью. Он прижал кулаки к вискам. «Вчера вечером. Анисовая. Тьфу, дрянь какая». Он тяжело спрыгнул на пол и пошел к окну. Ворвался свет, стало больно глазам, и словно душ окатил грудь и плечи. Он выглянул из окна. Перед домом стояла Моника. Он увидел растрепанные кудри, короткие, как у мальчика. Младшая. Он задумчиво смотрел на нее. «Интересно, — думал он, — что же я чувствую, когда на нее смотрю». Девочка пошла к дорожке, наверно, хочет выйти на шоссе. «Любопытная… Ох, если бы она знала! Господи, как скучно быть молодым! Все им надо понять. Все подавай сразу. А к чему? Господи, к чему?» Ей пятнадцать лет. Родилась пятнадцать лет назад. «Кошмар какой-то. Беатрис. От нее пахло землей, скотом. Черт знает что. Деньги принесла. То есть всякие вещи, которые стоят денег… Исабель, дочка. Исабель, ворон. Ты любишь этот дом, как я, а защищаешь — лучше… Да, Исабель, ты — моего времени. Не то что эта бедняга». Моника была тоненькая, стройная. Ее длинные, сильные, золотистые ноги не знали покоя. И ее худенькое тело, и плечики, и темно-золотые, бронзовые, короткие кудряшки мучали его — слишком уж она живая, слишком простодушная. Доверчивая. Бедная Моника… В сущности, она — ошибка… Ее не должно было быть. Он зевнул, вернулся к кровати, пошарил под ней — искал туфли. «Идиотская была история». Ему хотелось спать. Мотор жужжал громче. «Приехал. Сколько шуму развели, а для чего? Простили, забыли. Да-а… Сколько сил ухлопали. Сколько наговорили. А к чему? Забыли, и все». Херардо обвел комнату медленным взглядом. «Кровать». С четырьмя точеными, черного дерева, столбиками, под вышитым желтым пологом. Тут спали его родители. Тут спал он сам с Маргаритой и с Беатрис. Тут он родился, тут родились его дети. Он отвел в сторону поток воспоминаний. «Вспоминать не буду. Скучно». На полу лежал желтый квадрат солнечного света… «Проехали последний поворот». Херардо наступил на солнечный квадрат, стало тепло голой пятке. Он поднял с полу галстук и грязный крахмальный воротничок. Выпрямляясь, увидел себя в зеркало платяного шкафа. По ночам луна пробиралась сквозь щели, чуть касаясь мебели, подползала к зеркалу, оставалась в нем, и оно блестело влажным надоедливым блеском. Херардо подошел к своему отражению. «Старый…» От мятой пижамы пахло потом и анисовой водкой. Одиноким, затяжным, невеселым пьянством. «Старый». Он провел рукой по небритому лицу. Щеки были в белых пупырышках. «Лицо в какой-то золе». Он открыл рот, высунул язык. «И во рту зола. В глазах тоже». Он медленно сел, у него болела спина. «Шестьдесят четыре. Не так много. А как будто сто. Или тысяча. Никакой разницы». Он и в отчаяние не мог впасть. Устал — это да. Грустно бывает. Он пил анисовую. Он дошел до анисовой фазы. Наутро каялся. Его не трогал приезд Даниэля. «Пускай волнуются Моника с Исабелью». Он вспомнил лицо Исабели. Желтое лицо и темные мысли, ложное смирение в яростных черных глазах. «Папа, Даниэль должен вернуться сюда». Так она сказала. Херардо вздохнул и потянулся. «Сколько наворотили, а к чему? „Папа, он должен вернуться“. А сама во всем виновата». Херардо Корво начал одеваться. Брюки надел прямо на пижаму и стал засовывать под пояс пижамную куртку. «Когда ты такой, как Моника, веришь во всякие обиды, ненависти, клятвы, любовь… А их нет. Состаришься, время пройдет, и ничего этого нет. Прощаешь. Или забываешь, точнее сказать. Ничего тебе не важно. Вот едет этот Даниэль. Какой крик стоял, когда его выгнали! А теперь что? Истинно, одни мертвые спасутся». Он открыл шкаф, вынул бутылку. Посмотрел на свет. Подошел к ночному столику, вылил все, что было, в стакан.

Он пил медленно. В такое холодное весеннее утро анисовая — дело верное, не обманет. С бутылкой в одной руке и стаканом в другой он опять подошел к окну. И увидел машину. Старый «фордик» Сесара пробирался по лужам, переваливался, спотыкался, и грязная вода брызгала из-под колес.

Наконец машина стала. Первым вышел Сесар. Потом — Даниэль и посмотрел вверх, сюда. Херардо инстинктивно шагнул назад. «Старый. Он тоже старый». На секунду он вспомнил того Даниэля. Того, который ушел так много лет назад. «А теперь — старый. Он тоже старый». Херардо выпил залпом весь стакан. «Заряжусь получше, а то надо с ним говорить».