Мёртвый хватает живого
Шрифт:
«Вот тебе и дурной знак».
— А в-третьих?
— Коли ты желаешь, будет и в-третьих. В-третьих, за ночь мы оба пропитались и пропахли любовным потом, и привезём этот запах нашему шефу. Как особенный подарок ко дню его рожденья.
Она улыбнулась. Глотнула кофе. Обожглась. Говорено ведь Шурке: всегда выдерживай минутку, потом подавай. Нет, сразу кипяток тащит. Ну, что же это она? Дурной знак?… Да катись этот дурной знак к другим дурным знакам. На свалку дурных знаков. Она ведь помолилась Богу. Бог — это не какой-нибудь мстительный человечишка. Хотя… Нина Алексеевна говорит, что Бог и мститель, и ревнитель, и что-то там ещё, до седьмого или семидесятого колена наказывающий детей провинившихся отцов. «Какая самая страшная вина перед Богом?» — спрашивала у неё Софья. — «Забыть Бога». — Вот Софья и забыла. Нарушила самую страшную заповедь. И нет воды, нет тепла. Осталось ещё Шурке признаться ей, что он полюбил другую. После этой-то ночи?
— Я люблю тебя, Шурка. Почему у тебя такая же порция каши, как у меня? Ты все силы ночью отдал мне. Возьми и мою кашу.
— Это ты мою возьми. Тебя теперь двое. Или трое.
— Ты любишь меня?
— Жить без тебя бы не смог. И никогда, пожалуйста, не спрашивай так. Об этом. А то кажется, будто ты сомневаешься.
— Прости меня. Ушами любят дурочки.
— А ты любишь меня всеми местами.
— Да, всеми. Ой, давай одеваться. А не то появится в твоём списке «в-четвёртых». И подарок шефу не забудь.
Генеральному они купили гладильную доску и утюг. Подарок придумал Шурка. Всё-таки мужчины — союзники друг дружки, что ни думай и как их ни идеализируй. «Понимаешь, Софья, — сказал Шурка, — он опять завёл новую секретаршу. А это значит: опять начнёт бегать по офису, высматривать, у кого чище рубашка, у кого не помяты брюки. Он так уже всем надоел, что все — включая чистюлю и символ нашей офисной опрятности Осю Моталко, — давно уж прекратили гладить штаны и рубашки, и стали пачкать галстуки в кетчупе и оборачивать ими котлеты. И вытирать галстуками туфли. Смотрите, мол, уважаемый шеф, на кого мы похожи. У таких, как мы, просить рубашки и брюки — себе дороже. Мы же не менеджеры, а свиньи породистые. Ты не заметила?» — «Заметила, что ты стал реже гладить свою одежду, а я твою — чаще». — «Ну вот тебе и объяснение. И я предлагаю подарить ему в офис гладильную доску и утюг, и пусть новенькая секретутка утюжит ему помятые брюки. И галстук. Не знаю уж, в какой позе может помяться галстук». И они купили директору утюг и доску. Софья смеялась. Подарок из тех, про который не скажешь: ненужный. И опять шеф будет их хвалить. Думая об этом, Софья заулыбалась. Ладно. Нет никаких «во-первых», «во-вторых» и так далее. А есть их счастье. Остальное — облачка на небе. Облачка разойдутся, а солнце останется.
Спасибо, Бог, сказала она мысленно, и допила остывший кофе. Каши она съела немного; отодвинула тарелку на край подноса. Она начала капризничать. А это значит, что она беременна.
Глава двадцать седьмая
Их было четверо.
Голышей.
С почти белыми телами и очень бледными лицами. Замороженными.
Они шли по той, чётной стороне Мельникайте. Они шли (она была сказала: двигались), — медленно. Но ещё медленнее Коля устанавливал камеру. Коля вообще парень медлительный. Ему бы, чёрт дери, курсы ускорения окончить!..
— Коль, ты дашь мне микрофон, или нет?
Она поправила капюшон, достала из сумки зеркальце. Ничего, с пивом потянет. Кто нынче без пива телевизор-то смотрит? Убрала зеркальце. Сумка!.. Она сняла её с плеча, положила под штатив Колиной камеры.
Коля так копошится, словно сейчас попросит этих четверых белокожих, этих морозных деятелей, от которых шарахаются нормальные одетые прохожие, повторить шествие с начала. Или достанет из заднего кармана джинсов пульт и поставит сюжет на паузу. Как в американском фильме… как его… Город замрёт, пока Коля готовится. А когда установит камеру и даст мне микрофон (слава те, Господи, дал!), нажмёт на «Пуск».
— Тише едешь, дальше будешь, — сказал Коля.
— Ты это водилам на Мельникайте скажи!
А что водилам, подумала она. Спешить и впрямь нужды нет. Голыши движутся так странно, так замедленно, словно замёрзли. Заледенели. Скованы льдом. Или будто их ход и вправду с волшебного пульта замедлили. И всё же какая-то сила и уверенность были в их движениях! Будто бы так, как они шли, надо идти всем!
От «эМТээС» подмороженные товарищи повернули. Попёрли переходить дорогу через автомобильную пробку. Своим голым видом они, видимо, распугали всех встречных-поперечных на той стороне, которым хотели проповедовать свои радикальные взгляды, и поэтому решили перейти улицу. Здесь прохожие шли как ни в чём не бывало. И только косились на бледных голышей, идущих посередь автопробки, — как косятся на придурков. А, может, голыши заметили оператора с камерой и обрадовались случаю сделать своему движению телерекламу.
Они делали по шагу, по два, останавливались у плотно стоявших машин, стояли, глазели, наклоняли головы и приседали, пытаясь в машины заглянуть. Голыши не то попрошайничали, не то зазывали в своё движение. Они трогали руками стёкла и прикладывали к стёклам лица. Ревели клаксоны. Ничего; рёв хорошо озвучит картинку. Коля сейчас даст предваряющую панораму. Уже даёт. Хороший фон для утра понедельника.
Регина знала, что будет говорить, как поведёт репортаж. Увидев голытьбу из такси, вполуха слушая, что отвечает таксист, она уже строила репортаж. Три-четыре политических намёка, два-три экономических. И всё — в юмористическом ключе.
После приветствия телезрителей она перейдёт к короткому вступительному слову. Не дольше полминуты. Она выдвинет предположения — которые в интервью расширит и которые в ходе репортажа начнут одно за другим подтверждаться. Тут её ждёт, как всегда, восхищение телезрителей. Она немало писем получала: и приходящих по старинке, обычной почтой, в конвертах, и через форум «Тюмени ТВ». Её называли и экстрасенсом, и человеком, видящим будущее, и магической телеведущей, ей завидовали и у неё хотели учиться — те, кто собирался поступать на журфак, или студенты, мечтающие о карьере на телевидении. Писем от критиков она не получала. По известной причине: те, кому она не по нраву, или те, кто редко включает телевизор, оснований для критики не имели. Им не нужна была Регина Снежная.
И они не были нужны ей.
— Внимание, Регина! — сказал Коля. — Пять, четыре, три, два, один, снимаю.
— Добрый день, уважаемые телезрители. Перед вами Регина Снежная, «Тюмень ТэВэ», со специальным репортажем с улицы Мельникайте. Сейчас вы видите голых людей — абсолютно голых, без одежды, без обуви, — переходящих не спеша проезжую часть. В плотной автомобильной пробке. Что нужно этим людям? Что здесь за демонстрация? Протест это — или желание оздоровиться путём закаливания? Очевидно одно: мы имеем дело с общественным движением. По словам очевидцев, аналогичное шествие было замечено по улице Свердлова.
Когда голые люди подойдут поближе, мы сможем взять интервью у участников нового «голого движения». Пока же я обращусь к тем прохожим, что любезно согласились ответить на вопросы нашего телеканала и высказать своё мнение по поводу происходящего.
Она говорила в камеру, а Коля показывал ей оттопыренный большой палец. Коля славный. Она могла бы с ним провести вечерок. Плавно переходящий в утро. В очень позднее утро.
«Чёрт меня дери, это будет сногсшибательное интервью. На «Регионе ТэВэ» Лёнька и Катька от злости лопнут. Я буду, как всегда, первая. А всё почему? Потому что опоздала на работу. И потому что попала в пробку. Спать с шефом? Ха, пусть спит с уборщицей!..»