Месседж от покойника
Шрифт:
– А что там?
– Хочу тебе показать одну маленькую картину.
– Ага… Твоя тяга к произведениям искусства памятна мне еще по России. Ты меня тогда не как копа принимал, а как доктора искусствоведения. У нас в аналитическом отделе очень радовались, читая в отчете, во скольких московских музеях я побывал.
– Но ты же вроде был не против?
– Я и сейчас не против. Буду через двадцать пять минут.
Олег так привык к Хопкинсу, что иногда ему самому казалось, что он знал его всегда. Между тем трудно было найти двух людей со столь несхожими жизненным опытом, привычками, взглядами. А началась эта странная дружба
Милицейское начальство в те годы стало организовывать приезды в Москву представителей полицейских служб разных стран для «обмена опытом» – так это называлось. Вот в рамках такого обмена и появился тогда в Москве Хопкинс, один из руководителей Группы в Лос-Анджелесе, криминолог с большим опытом и блестящим послужным списком. Потемкина прикрепили к нему – второго человека с таким знанием языка и зарубежных реалий в московской милиции тогда просто не было.
Хопкинс оказался смуглым, короткие черные волосы, дорогие очки, скромный костюм и галстук.
– Послушайте, – попросил он Потемкина сразу при встрече. – Я так понял, что меня повесили вам на шею в качестве детской игрушки к празднику и, наверное, долго рассказывали, как вы за это должны быть благодарны мне и вашему руководству. Так вот – знаете, что такое «булл шит» [1] ? Давайте с вами этой субстанцией не заниматься. Мне сказали, что вы – отличный профессионал. Я тоже в своем деле вроде неплох. Вот на это и давайте ориентироваться.
– А чтобы лучше ориентироваться, давайте поужинаем сегодня вместе, – предложил Олег, которому такое начало общения безусловно понравилось. – В «Национале», идет?
1
Бред сивой кобылы.
– Вы – мой босс на эти дни, – коротко улыбнулся Хопкинс. И они разошлись, неожиданно довольные началом получившегося знакомства. Так родилась их дружба, которая за годы прошла многие испытания. Они хорошо взаимодействовали. И высоко ценили друг друга как профи. А потому во время командировок Потемкина в Калифорнию Хопкинс всегда старался найти ему дела поинтереснее… И находил.
А о московском своем знакомстве, и первом ужине, и первой совместной стычке с местными бандитами друзья время от времени вспоминали с улыбкой. И свои совместные посещения московских музеев – тоже. Об этом Хопкинс и напомнил сейчас Потемкину.
Но помещение, куда они вошли сейчас, на «Изумрудных Лугах», напоминало больше театр, чем музей. Просторный, человек на семьсот, зал с высоким потолком тонул в полумраке. Тускло светились ряды бордовых кресел, чуть колыхался в лучах прожекторов темный занавес на сцене.
Потемкин дождался Хопкинса у входа. Они сели в кресла посередине, в седьмом ряду. С ними была Айлин Меттль, серьезная и сосредоточенная.
По ее знаку пополз в стороны занавес, изменился свет на сцене – он стал мягче и охватил все пространство. Сейчас он освещал всю ширину огромной сцены. А сцена эта – вся – была занята знаменитым полотном, изображающим приготовления к распятию. Полотно это настолько выходило за рамки представления об обычной картине – своими масштабами, многофигурностью, продуманной нестройностью и даже некоторой неопределенностью композиции, что первое впечатление было: ты оказался у распахнутого окна в прошлое, ты видишь на мгновение остановившееся время – момент перед казнью Спасителя…
Демонстрация полотна закончилась, музыка смолкла.
– Теперь я могу дать пояснения, – произнесла Айлин негромко.
Потемкин тряхнул головой, отгоняя наваждение.
– В жизни не видел ничего подобного.
– Да… Картина… – протянул Хопкинс. – Сколько лет он ее писал?
– Он – это Ян Стыка. Художник. Поляк. Он работал по двенадцать-четырнадцать часов в день без выходных. Почти полгода. Было это в 1896 году. Идею картины ему подал Игнасий Падревский – прекрасный музыкант, а тогда еще и премьер-министр Польши.
– Ты хочешь сказать, – обратился Хопкинс к Потемкину, – что наш поляк имеет к этому какое-то отношение?
Полотно произвело на Хопкинса впечатление, Олег хорошо знал своего товарища. Но знал и то, как он не любит демонстрировать внешне то, что чувствует.
– Айлин, спасибо вам. Вы даже не представляете, как нам помогли! – Олег говорил совершенно искренне и про себя твердо знал, что еще не раз вернется сюда, потому что он и сейчас с трудом мог отвести глаза от полотна – настолько магически притягивала его картина.
– Да, – подтвердил Потемкин Хопкинсу. – Грег Ставиский вел переговоры о том, чтобы сделать, используя эту картину, своего рода огромное электронное шоу. И возить это шоу по всему миру. В свое время, насколько я знаю, так с оригиналом этой картиной и поступали. Ее показывали по всей Европе. И в России тоже. Но тогда и близко не было сегодняшних возможностей…
– Спасибо, мэм. – Хопкинс поднялся с места. – Честно говоря, не ожидал…
– Вы еще не знаете, – горячо продолжала Айлин, – какая у этой картины история – драматическая, трагическая даже. Если бы не «Изумрудные Луга», если бы не наш покойный президент – это гениальное полотно было бы навсегда потеряно для человечества.
– Мы непременно вас выслушаем в подробностях чуть позже, – сказал Хопкинс деликатно. – А сейчас нам пора.
Они вышли из зала, и Хопкинс спросил деловито:
– Оказывается, отсюда несколько дней назад стянули какую-то безделушку? И руководство делает все, чтобы это не стало достоянием общественности?
– Добавь к сказанному, что застрахована эта игрушка была на пять миллионов долларов, и тогда я с тобой полностью соглашусь.
– Ужас! – Хопкинс комически поднял брови. – А все-таки почему они так не хотят огласки?
Кабинет у Эдварда Грейслина был фундаментальный. Или старомодно-основательный. Одним словом, называйте как хотите, но, войдя сюда, посетитель напрочь терял представление о течении времени там, за высокими узкими окнами, задернутыми зелеными занавесями… Если время и двигалось где-то, то здесь оно остановилось. И Потемкин отметил про себя, что просто удивительно, что к ним навстречу поднимается из-за массивного стола красного дерева человек в современном дорогом темно-сером костюме, а не в старомодном сюртуке, что на носу у него очки от «Энн эт Валентайна», которые он снимает на ходу и берет в левую руку, освобождая правую для пожатия, да, очки, а не лорнет из какого-нибудь девятнадцатого века. И обратиться к ним этот человек должен был бы примерно так: «Мое почтение, милостивые государи!»