Месть Фарката Бона

jozy

И осталась месма в своей башне совсем одна. Словно в тюрьме из горя, слез и отчаяния.

Но наутро кот вернулся. Основательно замерзший, всё еще злой и неразговорчивый. Фыркая, забрался на лежанку у кухонного очага и спал до вечера, но к ужину Дарнейла и Бон вроде как помирились. Позже он рассказал, что узнал — деревенские после пурги тело Барата искать отказались, а старосты вроде ходили — да не нашли. Поэтому притаились наши оба насельника в своей башне и в деревню до оттепели вообще носа не каза... не хаживали.

И стали

они с Фаркатом в своем вынужденном заточении помаленьку привыкать вместе жить и дружить, чему совсем не мешало то, что тот прозрачный был, но телесный же!

Шуму от него хватало: то спотыкается, когда воду в цебарке(2) тащит, да как ливанет — прямо на ноги Дарнейле, то читает вслух всякую чепушину или поет. А блинами бросаться затеет… Да и спал — похрапывая так, будто не один человек, а прям с десяток в турнее поселилось. Но, думаю, больше прикидывался… А еще Бон добрым и веселым оказался (котом хужей был, честно сказать!), всё печалящуюся Киллу развлекал. А она, хоть на его проказы улыбалась, всё как не здесь была, так сердце ее глупенькое болело — сильно еще предательство Мерейи переживала. Совсем бы себя замучила терзаниями, если бы не кот: ведь нельзя человеку думать, что любить его не за что, а только для выгоды или там, чтобы телом молодым для блуда воспользоваться… Эх, горе-горе!

Но, как говорят, пришла беда — отворяй ворота: через месяц понятно стало, что затяжелела девушка. Тут снова слезы градом полились… Так и прошла зима.

А на овенное солнце (3) в ночь раздался вдруг в нижнем переделе башни страшный стук, будто в десяток латных рукавиц колотились:

— Отворяйте, лиходеи, а то дверь снесем! Живо!

Насажу садок зеленый!

За забором схороню.

Только я, в тебя влюбленный,

Погуляю по нему.

Пусть луна в траву приляжет,

Бел цветочек обоймет,

Ничего ему не скажет

И одна в туман уйдет.

На гулянье песни веселы

Но моей душе темно.

Сад дождями занавесило,

Бел цветок увял давно.

Я скошу овсец зас`охнувший,

Цвет с деревьев посорву.

Сам грущу, как сад заброшенный,

Мну пожухлую траву.

Плакать парню — диво-дивное!

Вострый ножик я возьму,

Чтобы ты, моя красивая,

Не досталась никому!

(1) интрудер — захватчик, тот, кто проник во владение самовольно

(2) цебарка — ведро с суживающимися к дну боками (часто для того, чтобы брать воду из колодца)

(3) овенное солнце — середина апреля

========== Поступь судьбы ==========

— Из спальни ни шагу! — заорал Бон и, бесцеремонно затолкав испуганную месму назад в комнату, тут же опять рывком распахнул дверь, просунул голову и задышливо зачастил: — Поняла? Тут сиди! Даже к окну не подходи. — Он обеими руками захлопнул тяжелую створку, лязгнув кованым затвором… И ровно через секунду мутным пятном возник в снова открытом низком проеме. — Так, я всё сам улажу… Вроде всё сказал! — Было наладился бежать, но затормозил. — Да, и не бойся! И вообще, не

волнуйся — тебе вредно. И не выходи ни в коем случае! А лучше — просто спать ложись! — выдал на одном дыхании скороговоркой. — И огонь потуши! — Потом развернулся, в прыжке пнув ногой дубовый дверной наличник, и скатился с винтовой лестницы, ведущей к воротам турнея.

— Именем ордена Астарлингов последний раз предупреждаю — лучше добровольно открывайте!

— Ой, да что вы шумите, прохожие, мимо проходите! — протяжно-лениво, якобы спросонья, отозвался Фаркат, с трудом заваливая в мощные скобы противотаранный лог (1). — Приходите на утре, ее светлость не принимает. Ступайте мим… с миром, а то свору спущу.

— Ломайте! — последовал приказ.

— Ладно-ладно, добрые странники, уговорили, — пятясь вверх по ступеням, примирительно прокричал Кот. — Я вам подаяние в окошко скину. Только слуг разбужу… Эй, Тейле, Лурбис.

И тут…

— Хей — раз! — Ворота дрогнули, как от удара молота Астарлинга.

— Хей — два! — Закачались вмурованные в каменную кладку петли, раздался грохот.

— Хей — три! — Замковый камень портика свалился внутрь притвора башни; потерявшие опору входные пилоны треснули, открывая проход… блистающему шлемами, копьями и щитами отряду.

Двадцать рыцарей с мечами наголо и в алых плащах валились в Гейсарнейскую твердыню.

Вперед образовавшегося каре, мгновенно занявшего весь холл башни, выступил высокий статный воин со знакомым Фаркату Бону гербом.

— Гадство-гадючье… отрава жабья! — почти беззвучно пробормотал он, скукожившись на потолочном крюке для факелов над головами вошедших. — Эфеты с архонтом (2). Ох, засада! Мы пропали! — И зажмурился, задрожав.

— Не трясись, сиде (3), слезай. Экий ты прыткий. — Рыцарь смотрел прямо на бедного кота; даже голову дылде особо задирать не пришлось — так высок был суровый страж закона. — Доложи хозяйке, что прибыл Орден, — приказал он. — На постой и по делу. — И снял островерхий шлем с белым конским волосом вместо плюмажа.

Названный слугой Бон насупился, легко спрыгнул со своего насеста, оказавшись сразу на верхней площадке лестницы, припустил к верхним покоям. Дарнейла, конечно же, не спала и сама втащила кота в боковую нишу:

— Барона люди? По нашу душу… Из-за купца убитого?

— Ой! — Тот подпрыгнул от неожиданности. — Пусти воротник, порвешь; нечто сама не знаешь, кто пожаловал? — Месма отрицательно замотала головой. — Хуже, гораздо хуже, — зашептал Бон. — Не из баронства — Воинство это Моденово, слуги справедливости!

— Что же делать? — запаниковала девушка.

— Госпожа! — Освещенный полной луной, загораживая широкими плечами проход в ронду, похожий на ледяное изваяние, перед ними неслышно возник магистр Ордена Модены-матери. — Простите, что долго добирались — перевалы на юге все завалило, да разбойников из городов Класты Павликаны по пути выбивать пришлось… Прошу открыть моим кводам военный оплот магов. Готовы служить вам и повиноваться, Великая Гейсарнейская месма. Я, Брай Асси-лон Тинери, — сказал он и опустился на одно колено.