Место назначения неизвестно (др. перевод)
Шрифт:
Глава 15
«Это невероятно, – рассуждала про себя Хилари, – невероятно, что я провела здесь всего десять дней! Самое страшное в этой жизни – то, как легко ко всему приспосабливаешься». Она вспомнила, как во Франции однажды увидела странное пыточное приспособление – кажется, средневековое. Это была железная клетка, куда сажали узника и где он не мог ни лежать, ни стоять, ни сидеть. Экскурсовод сообщил, что последний из тех, кого здесь держали, провел в этой клетке восемнадцать лет, затем был освобожден, прожил еще двадцать лет и умер глубоким стариком. «Это умение приспосабливаться и отличает человека от животного, – думала Хилари. – Человек может жить
Сначала, оказавшись на Объекте, она ощущала слепую панику, ужасное чувство несвободы и поражения, и то, что эта несвобода была замаскирована под роскошь, почему-то делало ситуацию еще более кошмарной. Но теперь, проведя здесь чуть больше недели, она незаметно для себя начала принимать здешние условия жизни как нечто естественное. Это было необычное существование, подобное сну. Все казалось каким-то нереальным, но Хилари понимала, что этот сон длится уже долго и продлится, вероятно, намного дольше. Быть может, навечно… Она навсегда останется жить на Объекте, здесь была жизнь, а за пределами Объекта не существовало ничего.
Хилари решила, что это опасное смирение отчасти проистекало из того, что она была женщиной. Женщины по натуре склонны приспосабливаться. В этом их сила и их слабость. Они исследуют среду своего обитания, принимают ее и, будучи реалистками, пытаются выжать из нее все самое лучшее. Больше всего Хилари интересовала реакция людей, прибывших сюда вместе с нею. Хельгу Нидхайм она практически не видела, разве что иногда в столовой. При встрече немка здоровалась с Хилари коротким кивком – но и только. Насколько Хилари могла судить, Хельга Нидхайм была довольна и счастлива. Объект явно соответствовал тому, как она его себе представляла. Эта женщина полностью посвящала себя работе, а благодаря своему врожденному высокомерию чувствовала себя здесь вполне комфортно. Превосходство – ее собственное и ее собратьев-ученых – было первым пунктом в воззрениях Хельги. Она не мечтала об общечеловеческом братстве, об эпохе мира, о свободе разума и духа. Для нее будущее существовало лишь в узких рамках покорения всего мира. Высшая раса – и она сама как представительница этой расы; весь остальной мир – рабы, с которыми обращаются со снисходительной доброжелательностью (если они себя, конечно, хорошо ведут). Если коллеги выражали иную точку зрения, являясь скорее коммунистами, чем фашистами, Хельга этого не замечала. Пусть трудятся; их труд необходим, а их воззрения со временем могут измениться.
Доктор Баррон был более интеллигентен, чем Хельга Нидхайм. Время от времени Хилари перебрасывалась с ними несколькими словами. Он был поглощен своей работой и в высшей степени доволен предоставленными ему условиями, однако пытливый галльский интеллект заставлял его строить догадки и предположения о том, в каком окружении он оказался.
– Это не то, чего я ожидал, – сказал он как-то раз. – Откровенно говоря, не то. Между нами говоря, миссис Беттертон, тюремные условия меня не смущают. И кстати об условиях: хоть это и клетка, но, скажем так, она тщательно вызолочена.
– Здесь нет той свободы, которую вы искали? – попыталась угадать Хилари.
Доктор улыбнулся – коротко и безрадостно.
– Нет, вы не правы. На самом деле, я не искал свободы. Я человек цивилизованный. А цивилизованные люди знают, что такой вещи не существует. Только молодые, несозревшие нации пишут на своих знаменах слово «свобода». Всегда должна быть тщательно сотканная сеть безопасности. А суть цивилизации в том, что образ жизни должен быть умеренным. Умеренность – вот образ жизни. Все сводится к умеренности. Нет, я буду честен с вами: я прибыл сюда ради денег.
Хилари, в свою очередь, улыбнулась, приподняв брови.
– И что хорошего принесли вам деньги?
– На них можно купить очень дорогое лабораторное оборудование, – ответил доктор Баррон. – Мне не приходится оплачивать его из собственного кармана, и я могу служить делу науки и удовлетворять свое интеллектуальное любопытство. Я человек, который любит свою работу, это правда, но я люблю ее не ради блага человечества. Обычно оказывается, что те, кто хочет работать на благо человечества, – просто тупицы, и чаще всего из них не получается компетентных работников. Нет, я ценю чистую интеллектуальную радость исследований. Что касается остального, то перед тем как я уехал из Франции, мне заплатили крупную сумму денег. Она помещена в надежный банк на другое имя, и если все пойдет как должно, то, когда здесь все закончится, я смогу потратить эти деньги, как захочу.
– Когда здесь все закончится? – переспросила Хилари. – Но почему оно должно закончиться?
– У человека должен быть здравый смысл, – напомнил доктор Баррон. – Ничто не является неизменным, ничто не длится вечно. Я пришел к выводу, что этим местом управляет безумец. С позволения сказать, безумцы могут быть очень логичны. Если ты богат, логичен и при этом безумен, ты очень долгое время можешь успешно жить в своей иллюзии. Но в конце концов… – Он пожал плечами. – В конце концов эта иллюзия рухнет. Ведь то, что здесь происходит, совершенно неразумно, понимаете? А за то, что неразумно, в итоге приходится расплачиваться. Но пока что, – доктор вновь пожал плечами, – меня всё вполне устраивает.
Хилари ожидала, что Торкиль Эрикссон будет жестоко разочарован, но тот, похоже, был вполне доволен атмосферой, царящей на Объекте. Менее практичный, чем француз, он существовал в собственной тесной иллюзии. Мир, в котором жил норвежец, был настолько не знаком Хилари, что она даже не могла его понять. Он рождался из аскетичной радости, из строгости математических расчетов, из бесконечного веера вероятностей. Странная, безличная жестокость личности Эрикссона пугала Хилари. Ей казалось, что этот молодой человек в своем идеализме способен отправить на смерть три четверти населения земного шара – лишь ради того, чтобы оставшаяся четверть составила невоплотимую Утопию, существовавшую только в голове Эрикссона.
Ей было куда проще понять американца, Энди Питерса. Она считала, что это, вероятно, потому, что Питерс был талантливым человеком, но не гением. Судя по тому, что говорили другие, он отлично справлялся со своей работой, умело и тщательно проводил опыты – словом, был хорошим химиком, но отнюдь не первопроходцем. Питерс, как и сама Хилари, чувствовал страх и отвращение при мысли, что им навсегда придется остаться на Объекте.
– Истина в том, что я не знал, куда направляюсь, – признавался он. – Я думал, что знаю, но ошибся. Партия не имеет никакого отношения к этому месту. Оно никак не связано с Москвой. Это какого-то рода самостоятельная деятельность – возможно, фашистского толка.
– Вам не кажется, что вы слишком привержены ярлыкам? – спросила Хилари.
Он поразмыслил над этим и согласился.
– Может быть, вы и правы. Если подумать, слова, которыми мы так легко разбрасываемся, имеют мало значения. Но я уверен вот в чем: я хочу выбраться отсюда и намерен это сделать.
– Это будет нелегко, – тихо отозвалась Хилари.
Они вместе прогуливались после ужина около булькающего фонтана в саду на крыше. Темнота и звездное небо создавали иллюзию, словно это был уединенный сад при каком-нибудь султанском дворце. Утилитарных бетонных зданий отсюда не было видно.