Место смерти изменить нельзя
Шрифт:
— Приятно иметь дело с постановщиком фильмов. Это облегчает работу.
— Льстите?
— Нет, в самом деле, если бы вы знали, как трудно получить достоверные свидетельские показания! А юбка была какой длины?
— Точно сказать не могу, достаточно длинная.
— Широкая?
— Да. Подол, по крайней мере…
— Что-нибудь еще приметили?
— Верх был с длинным рукавом, я видел локоть. Я думаю, что костюм.
— Женщина какого роста?
— Скорей высокая.
— На каблуках?
— Не заметил. Хотя если судить по стуку, то да.
— В руках было что-нибудь?
— Не видел.
— Ладно. Вы правильно сделали, что мне позвонили. Мне нужно будет завтра со всеми встретиться. Время я уточню попозже.
— Как хотите. Я на редкость не занят и на удивление свободен.
— Завидую.
— Было бы
Вадима он увидел в окно. Оценивающе глянув на себя в зеркало, Максим счел, что он в порядке. Прихватив из чемодана бутылку теплой водки и холодящую руки банку икры из холодильника, он заторопился к двери, у которой его уже поджидал взбудораженный Вадим.
Арсены жили не очень далеко. Впрочем, в Париже все недалеко — если вы не попадете в пробку. Иначе тогда ваше «недалеко» совсем не является синонимом слову «недолго»… Но пробки раздражают вечно торопящихся французов, что же касается туристов — то они с удовольствием пользуются этими неожиданными остановкам, чтобы получше рассмотреть город. В Париже есть что рассмотреть и из правого окна машины, и из левого, и из правового — везде глаза найдут, на чем остановиться. «Теплый город, — думал Максим, — почему теплый? Может, потому, что повсюду видна рука и забота человека, хлопоты вкуса и воображения. И нет этого тяп-ляп, которое так часто раздражает в Москве…»
В доме Вадима вкусно пахло, было уютно и весело. Черноглазая тонкая брюнетка, Сильви, была очень миловидна, только плохо причесана, вернее, никак не причесана, волосы висели вдоль ее щек без малейшего следа прически или хотя бы просто пробора (странно, — он и у Вадима на съемках заметил, что некоторые женщины плохо причесаны — мода у них, что ли, такая во Франции?); и на протяжении всего вечера Максим испытывал нелепое, но навязчивое желание ее причесать. У нее была приятная, хотя и несколько стандартная «голливудская» улыбка и умные понимающие глаза. Она была намного моложе Вадима (интересно, который по счету брак?), но, судя по всему, была душой и опорой этого дома, где Вадим слишком часто отсутствовал в силу своей профессии, предоставляя жене сражаться с вынужденным одиночеством и общим бытом. Максим знал, сколь непрочны такие семьи…
Сильви, однако ж, управлялась совсем этим с видимой легкостью и юмором.
Черноглазая, как ее мать, девочка лет шести не спускала с Максима круглых глаз за столом, не раз пронося вилку мимо рта. Ее мучил вопрос, заданный ею в начале ужина: как это так получилось, что Максим русский, что это с ним случилось такое странное, что он не француз, как все люди? Но ответ, что люди бывают разной национальности, ее, видимо, не удовлетворил, и она внимательно разглядывала гостя весь вечер. Их четырехлетний сынишка подобными философскими вопросами не задавался и весь ужин волочил креветку за хвост по столу, изображая ею то ли кораблик, то ли машину, и вскорости, послушно чмокнув Максима мокрым детским ртом в обе щеки, отправился спать. Через полчаса за ним последовала его старшая сестра, которая бросила на прощание задумчивый взгляд на Максима и отказалась его целовать — возможно, она думала, что быть русским — это заразно?..
Взрослые перешли к низкому кофейному столику в окружении диванов и кресел, на которые камин струил тепло и отблески огня. Сильви разлила крепкий душистый кофе по крохотулечным чашечкам, и Максим с опаской и старанием свел пальцы на тонкой хрупкой ручке этого белого фарфорового колокольчика с горькой черной росинкой кофе на дне. Вадим придвинул столик на колесиках, полный разнообразных бутылок на выбор гостю: после кофе полагался «дижестив», то бишь рюмочка для пищеварения. Предполагался выбор из ликеров и коньяков; Максим, подумав о так и не открытой водке, которую его хозяева дружно отказались пить, выбрал коньяк и не пожалел — коньяк был дивно хорош, и он смаковал его маленькими глотками, слушая, как Вадим поносил американцев, затоваривших кинорынок «говенной продукцией своих низкопробных сериалов и боевиков», и жаловался на финансирование кино во Франции. Сильви вставляла спокойные замечания, выдававшие ум и вкус, и Максим невольно сравнивал ее с Лидой, с которой он разошелся около года назад…
Он слушал, соглашаясь, — русский рынок, выпущенный на свободу, тоже стал немедленно затовариваться продукцией того же качества — и думал о том, что вот он сидит в гостях у Вадима Арсена, у режиссера, чьи фильмы служили ему эталоном (одним
И вот он сидит в гостях у Вадима, просто Вадима, а не господина Арсена, режиссер у режиссера, коллеги… Приятно. Забавно. Занятно… Вадим обладал совершенно заурядной внешностью, с этим его круглым лицом, довольно тщедушным телом, невыразительным тонковатым голосом, и в нем не было ни малейшего старания — по крайней мере, заметного — нравиться, производить впечатление, быть на высоте своего имени, создать имидж знаменитого режиссера — иными словами, казаться лучше, чем он есть. Он был мешковат — но без малейшего усилия быть элегантным; простоват — без всякого желания припустить интеллигентности; староват — без малейшей попытки молодиться. Сказать, что Вадим обладал обаянием — тоже было бы натяжкой, он не был обаятельным в обычном понимании этого слова.
Но беседа с ним затягивала, завораживала, словно он брал собеседника за руку и проводил через какой-то ход, и вдруг ты оказывался в другом, особенном мире, который принадлежал Вадиму, который он выстроил — мир его личности. Именно это и привлекало в нем — не обаяние, а сила индивидуальности, вот что…
Максим думал о себе, о своем имидже, из которого он не вылезал и который ему почему-то казался абсолютно необходимым. Он любил нравиться, ему этого хотелось и он об этом заботился. Юношеский идеал гармоничного человека заставлял его напрягаться: надо было нравиться и как режиссеру, и просто как личности, и как мужчине, причем во всех направлениях — внешность, манера поведения, все, что он делал и как делал, как ставил фильмы и как занимался любовью — во всем было стремление сделать хорошо и красиво. Для других и для себя, и даже, может быть, в первую очередь — для себя, для своего идеала, вызревшего в чтении литературы и в отторжении идеологии, овевавшей его детство и юность красными знаменами служения идее борьбы за… неизвестно за что. Он убеждал в спорах свою школьную учительницу литературы и доказывал собственным примером, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», и поддержкой ему было обожание девочек и тайная зависть закомплексованных мальчишек-сверстников. Как, впрочем, и спустя многие годы — обожание женщин, соперничество и тайная зависть мужчин…
Понадобилось время, много времени, прежде чем он, обаяшка и душка, понял, что его имидж гармоничного, во всем удавшегося человека крайне утомителен, что он не в состоянии ему соответствовать, что между тем, чем он кажется, и его реальной личностью все больше расходится зазор, и этот зазор образует пласт лжи. Он быть самим собой еще не умел, но уже понимал, что его философия гармонии — гармонии во что бы то ни стало, любой ценой — тоже есть род идеологии, хотя и под другими знаменами, и сумел рассмотреть в своих самых первых фильмах навязчивость и назидательность, свойственные любой идеологии, привкус пропаганды. Разговоров об этом не было, зритель, воспитанный в идеологии и не умевший различать ее, с восторгом принял его фильмы, да и критика тоже, но он — он приметил. Вот тогда-то он и стал задумываться о себе, знакомиться с собой истинным, пытаться разглядеть свое лицо и даже прикидывать, как могло бы выглядеть, если бы это лицо вдруг обнаружить миру… С каждым новым фильмом он уходил все дальше от поучения и назидательности, он открывал в фильмах своих несовершенных и смешных героев, и никто не знал, что это он о себе ставит фильмы, о своих скрытых от мира несовершенствах. Напротив, критики писали про его «любовь и внимание к простому человеку со всеми его слабостями».
Глупо. Как будто бы Максим, личность на редкость совершенная, герой нашего времени, протягивал руку жестом равенства человеку слабому и несовершенному, и все пускали сопли от его великодушия и терпимости и говорили о традициях русской культуры в его творчестве и еще бог знает о чем…
Короче, ему не давали слезть с пьедестала. А ему надоело на нем стоять, надоело врать, он устал и от стояния, и от вранья. Но для этого надо было бороться не только с собой, переучивать себя, перекодировать свое поведение, для этого надо было еще бороться со своим имиджем, который жил уже независимо от него. Ведь свита играет короля, и ничего не поделаешь, свита сильнее, и актер не имеет права выбраться из королевской роли, потому что эта роль отведена ему свитой…