«Метаморфозы» и другие сочинения
Шрифт:
53. Мало того — об этом я чуть не позабыл! — ты сам объявляешь, что о некоторых вещах ты знать ничего не знаешь, а после именно их ты вменяешь мне в преступление, словно обо всем осведомлен вполне. Вот ты твердишь, будто у меня рядом с ларами Понтиана хранилось нечто завернутое в платок. Что именно было в том платке или хоть на что оно было похоже, — тут ты сам признаешь, что тебе сие неведомо и что никто-де никогда того не видел, однако там-де наверняка содержались орудия чародейства. За такое, Эмилиан, ты ни от кого похвалы не дождешься: чего бы ты сам о своем обвинении ни мнил, но ему не только хитрости, ему даже наглости не хватает! Что же тогда в нем есть? А есть в нем лишь тщетная ярость ожесточившейся души да прискорбное невежество ополоумевшей старости! Сумел же ты обратиться к столь строгому и проницательному судье примерно с такими словами: «Апулей хранил рядом с ларами Понтиана 78 нечто завернутое в холстину, а так как я понятия не имею, что там было завернуто, то, стало быть, там непременно было что-нибудь колдовское, а посему ты верь тому, что я говорю, ибо я говорю о том, чего не знаю». О, сколь отменное доказательство! сколь явная улика злодейства! «Это было оно самое, ибо я не знаю, что это было» — ты один на свете, Эмилиан, знаешь то, чего не знаешь, высоко воспарив надо всеми людьми несравненною глупостью твоей! Ведь самые изощренные и остроумные философы учат, что и очевидному-то доверяться нельзя, а вот ты уверенно судишь и рядишь даже о том, чего не видывал и не слыхивал. Будь Понтиан жив и спроси ты его, что же было в свертке, он и то ответил бы тебе, что понятия не имеет. Вот пред тобою отпущенник, у которого до сего дня были ключи от той комнаты и который тут дает показания в вашу пользу, однако же и он говорит, что никогда в сверток не заглядывал, — а между тем именно он был приставлен к книгам, хранившимся в той комнате, он чуть ли не ежедневно своим ключом отпирал ее и запирал, часто заходил туда со мною, но гораздо чаще один и, конечно же, замечал на столе что-то увернутое в холстину, но никак не обвязанное и не опечатанное. Что же там было? Ясно, что чародейные орудия! Это их хранил я с таким
78
53. …рядом с ларами Понтиана… — То есть в своего рода «красном углу» Понтиановой библиотеки, где стояли изображения божеств — покровителей дома.
Впрочем, пусть то, чего ты не видел, будет таким, как ты говоришь, — пусть так! Но ведь, дурень ты этакий, даже будь эта холстина сегодня при тебе и разверни ты ее хоть вот здесь, — я так и сяк не признал бы, что содержимое ее имеет отношение к чародейству! 54. Более того, я позволяю тебе: измысли, вспомни, придумай хоть что-нибудь, что могло бы показаться чародейственным, — а я все равно слова твои опровергну! Я же могу ответить, к примеру, что этот предмет мне подбросили, или что мне его дали полечиться, или что мне вручили его при посвящении в таинство, или что я повиновался сновидению, 79 — да есть еще тысяча самых простых и общеупотребительных до привычности способов, которыми я мог бы отговориться, причем вполне правдоподобно. А ты сейчас добиваешься, чтобы то, что, будь оно даже в наличии и у всех на виду, — никак не повредило бы мне в глазах честного судьи, вдруг никем не виденное и никому не ведомое, лишь по пустому твоему подозрению сделалось бы уликою преступления моего!
79
54. …повиновался сновидению… — То есть воле бога, явившегося во сне (ср. «Метаморфозы», XI).
Как знать! быть может, ты снова примешься твердить и твердить: «А что же это все-таки было такое? а что же ты завернул в холстину? а что же ты положил поближе к ларам?» — верно, Эмилиан? Ты приноровился обвинять так, чтобы подсудимый же тебе обо всем и рассказал, потому что сам ты не можешь предъявить ничего определенного. «А зачем ты разыскивал рыб? а почему ты осматривал больную женщину? а что у тебя там было в платке?» Ты зачем сюда пришел: обвинять или расспрашивать? Если обвинять, так сам и доказывай, что сам же и говоришь; ну, а ежели расспрашивать, то не загадывай заранее, что там было, ведь тебе потому и приходится спрашивать, что сам ты ничего не знаешь. Но, с другой стороны, ежели допустить, чтобы можно было привлечь человека к суду и самому ничего не доказывать, а у него без конца допытываться и о том и о сем, — да тогда весь род людской будет из одних подсудимых! Тогда и всякое дело, какое ни случится сделать человеку, можно выдать за злонамеренное чародейство: вот ты начертал обет на изножии некоторого кумира, стало быть, ты — маг, иначе зачем обещал? а вот ты в храме воссылал богам немую молитву, 80 стало быть, ты — маг, иначе о чем просил? Или наоборот: вот ты во храме не молился, стало быть, ты — маг, иначе почему ни о чем не попросил богов? и так далее: хоть ежели свершишь жертвоприношение, или возложишь на алтарь дары, или украсишь его миртами, — да мне дня не хватит, вздумай я перечислять все, что могло бы дать клеветнику повод учинить допрос с пристрастием! А особливо уж если что-нибудь в доме припрятано, либо запечатано, либо и вовсе под замком, — все это на точно таком же основании непременно объявят орудием колдовства и потащат из чулана прямиком на площадь и в суд!
80
…воссылал богам немую молитву… — вопреки обычаю молиться вслух; немая молитва могла вызвать подозрение, что к богу обращаются с неподобающей просьбой.
55. Какие и сколькие затеялись бы дела, Максим, и сколько простору открылось бы клеветникам на этом поприще Эмилиановом, и сколько невинных слез пришлось бы утирать вот этим единственным платочком — обо всем об этом я мог бы порассуждать куда пространнее, однако же не стану и исполню свое обещание: расскажу даже о том, в чем признаваться не обязан, и отвечу Эмилиану на его вопросы. Итак, ты спрашиваешь, Эмилиан, что же у меня было в платке? Я мог бы сказать, что и вовсе никаких моих платков не было в Понтиановом книгохранилище, а уж в самом крайнем случае если и был платок, то ничего в нем не было завернуто, — скажи я так, меня нельзя было бы уличить ничьими свидетельствами и никакими доказательствами, ибо свертка никто не трогал, да и видел его, по твоим же словам, только один отпущенник. Однако же повторяю, я согласен, пусть считается, что сверток был битком набит: воображай себе, если угодно, все сокровища, которые древле мнили обнаружить Улиссовы товарищи, кравшие у него надутый ветрами мех. 81 Ты желаешь, чтобы я сказал, какой же именно предмет я хранил в платке рядом с ларами Понтиана? Изволь, я отвечу.
81
55. Надутый ветрами мех. — См. «Одиссея» (X, 28-55).
В Греции я приобщился многих таинств и получил от жрецов соответственные памятные знаки и святыни, каковые и сберегаю с великим прилежанием. Я говорю сейчас отнюдь не о чем-то неведомом или непривычном. Вот, к примеру, вы, кто посвящен в таинства всеединого отца Либера, 82 — вы, которые здесь! — ведь вы знаете, что именно у вас припрятано дома и что именно чтите вы втихомолку и подальше от тех, кто чужд сокровенному. А о себе я уже сказал, что, взыску я истины и радея об угождении богам, я приобщился многих таинств и постигнул многие священные уставы и обряды. Это я не сейчас выдумал к случаю — нет, минуло едва ли не три года с той поры, когда еще в самые первые дни пребывания моего в Эе я принародно рассуждал о величии Эскулапа и начал речь свою с того же самого, перечислив без утайки все известные мне святые таинства. Эта моя речь весьма знаменита, ее повсюду читают, она ходит по рукам и пользуется успехом у благочестивых обитателей Эи не столько из-за краснословия моего, сколько из-за почтения к имени Эскулапову. Скажите кто-нибудь, кто вдруг вспомнит, как там начинается, — ты слышишь, Максим? подсказывают со всех сторон! Вот уже и свиток несут! Я велю огласить эту часть речи, ибо по приветливому твоему взору заметно, что послушать будет тебе не в тягость. (Письмоводитель читает.)
82
Таинства Либера. — Либер (греч. Вакх, Иакх, Дионис) был центральным божеством орфических мистерий, широко распространенных в античном мире.
56. Так неужто хоть кому-нибудь, у кого есть хоть малая память о правилах благочестия, может казаться диковинным, что приобщившийся всех божественных таинств человек сберегает у себя дома несколько оставшихся от священнодействия бубенцов и держит их завернутыми в холстину — в этот ничем не запятнанный покров всякой святости? Воистину, состриженная со скотов шерсть — это лишь отторгнутые рыхлостью плоти отбросы, а потому еще со времен Орфея и Пифагора, как и сами вы знаете, шерстяная одежда чужда сокровенному. Не то лен — среди благородных злаков земных всходит он наичистейшею порослью, а потому и льняная ткань у святейших жрецов египетских сразу им самим служит одеждою и препоясаньем и сокровенным их святыням покровом. Я-то знаю, что кое-кто обращает все это в забаву и только посмеивается над всякими там божественностями и что Эмилиан из этих насмешников первый. Я слыхал от некоторых знакомых с ним жителей Эи, что он до сей поры никакому богу ни разу не помолился, ни в какой храм не зашел, а ежели случается ему идти мимо капища, так брезгует даже благочестивого ради привета коснуться рукою уст. Таков он есть, что и сельским богам, которые питают его и одевают, никогда не уделил он первины ни от хлебов своих, ни от виноградов своих, ни от стад своих, а в усадьбе его нет ни единого алтаря, ни единого заповедного лесочка или лужочка — ничего для богов! Да что там капища и рощи? Кому довелось побывать в поместье его, те говорят, что не видывали там ни единого умащенного камня и ни единого венка хоть на какой-нибудь ветке! Вот почему у него два прозвища: одно, как я уже говорил, Харон — за злобную образину и такой же норов, другое же Мезенций 83 — сие прозвание слышать ему приятнее, а получил он его за нечестивое безбожие. Поэтому я отлично понимаю, какою чепухой кажутся ему все мои долгие перечисления таинств, — быть может, именно презрение ко всякой святости и мешает ему поверить, что я говорю сущую правду, рассказывая, сколь ревностно и прилежно сберегаю сокровенные памятки о святых обрядах.
83
56. Мезенций — нечестивый этрусский царь, «враг надменный богов» («Энеида», VII, 648).
Однако же я, что бы ни думал обо мне Мезенций, пальцем ради него не шевельну, а вот к остальным обращаюсь с открытым приглашением: ежели вдруг есть здесь соучастник мой во священных празднествах, ежели ты здесь, — оповести меня 84 условленным нашим знаком и услышь от меня о моем сокровище, ибо тебе дозволено это знать, но никак и никогда и никакая опасность не принудит меня выдать непосвященным тайну, которую восприял я и блюду!
57. Я полагаю, Максим, что удовольствовал моим ответом даже самые недружественные умы и что холстину свою я отстирал от улик дочиста, а потому теперь, будучи уже в полной безопасности и покончив с Эмилиановыми подозрениями, обращусь к следующему по порядку свидетельству Красса, о котором они тут твердили, что оно-де самоважнейшее. Ты слышал, как было прочитано по книжечке свидетельство некоего пропойцы и обжоры, этого бесстыжего Юния Красса, будто я у него дома по ночам совершал жертвоприношения 85 вместе с другом моим Аппием Квинтианом, который в ту пору нанимал там себе жилье. Сам Красс обретался тогда в Александрии, однако же говорит, что обо всем-де догадался по факельной золе и по петушиным перьям. Яснее ясного: покуда он бражничал по александрийским кабакам — а Красс такой человек, что ему с утра невтерпеж напиться, — так вот, среди этого кабацкого смрада и чада он то и дело ловил долетавшие к нему от родимых пенатов перышки и угадывал дым от очага своего, возносившийся в дальней дали над отчим кровом. Ежели видел он этот дым собственными своими глазами, то оказался куда глазастее, чем некогда уповал и чаял Улисс, — ибо Улисс долгие годы на чужом берегу тщетно мечтал разглядеть 86 хоть дымок родной земли и не преуспел, а Красс в немногие месяцы своего отсутствия без труда наблюдал этот самый дымок прямо из питейного заведения. Ну, а ежели он сумел унюхать даже запах отечественного дыма, то далеко превзошел остротою чутья всех собак и стервятников — неужто какой пес или коршун мог бы учуять под александрийскими небесами, чем припахивает доносящийся от Эи ветерок? Конечно, Красс — превеликий транжира и отменный знаток всяческих благовоний, и все же из-за ревностной приверженности его к пьянству, коим он славен по преимуществу, в Александрию к нему скорее мог долететь не дымный запах, но винный дух. 58. Да он и сам понял, что никто ему не поверит, и поэтому, говорят, продал он еще и вот какое показание — было это в два часа спозаранку, пока еще не успел он ни опохмелиться, ни закусить. Вот он и написал, что обнаружил улику так: воротясь из Александрии, он-де прямо отправился в свой дом, уже оставленный Квинтианом, и вдруг-де в сенях наткнулся на груду птичьих перьев, а стены там были выпачканы сажей, а он-де спросил у остававшегося в Эе раба, с чего бы это, а тот-де поведал ему о моих с Квинтианом ночных жертвоприношениях. Хитро сработано и на диво правдоподобно: взять и выдумать, будто я, замыслив такое дело, не пожелал заниматься им у себя дома! Да и касательно Квинтиана тоже — Квинтиана, который держит сейчас мою сторону и которого имя не могу не помянуть я лишний раз ради чести его и славы, ибо дружба его со мною наитеснейшая и ученостью он превосходен и красноречием отличен, — так вот, если бы у Квинтиана к обеду была бы какая-нибудь курятина или если бы он, как тут твердят, распотрошил бы курицу для чародейных надобностей, то, конечно же, у него никак не могло быть в услужении мальчишки, чтобы сгрести все эти перья и вымести за порог! Да еще и дыму у нас надымило столько, что стены копотью покрылись, а Квинтиан, конечно же, терпел и терпел это безобразие в жилых покоях столько времени, сколько в них обитал. Ты отмалчиваешься, Эмилиан? Действительно, на правду не похоже — разве что Красс, воротясь домой, отправился не в жилые покои, но по привычке своей бросился прямиком к кухонному очагу! И с чего бы это Крассов раб заподозрил, что надымили и накоптили именно ночью? Не по цвету ли сажи? Наверно, ночной дым чернее и в этом его отличие от дневного дыма? И как же столь бдительный и прилежный слуга стерпел, чтобы Квинтиан съехал, не прибравшись в доме? И как это вышло, что весь пух долежал до самого приезда Красса, словно он не куриный, а свинцовый? Нет, раба своего Крассу бранить не за что, всю эту чушь о саже и перьях он скорее всего сам же и придумал, судя по тому, что даже в свидетельских своих показаниях оказался не в силах хоть ненадолго оторваться от кухонной стряпни.
84
…ежели ты здесь, — оповести меня… — Так Апулей окончательно уворачивается от ответа на вопрос, что же было в свертке. Если этот предмет имел отношение к мистериям, то о нем можно было сказать только соучастнику этих мистерий. Но Апулей так и не сообщает, о каких именно мистериях идет речь (хотя это было дозволительно — ср. выше, о таинствах Либера), поэтому откликнуться на его призыв никто не может. Вероятно, в свертке хранились предметы, не имевшие отношения ни к каким мистериям, но как-то связанные с магией, — иначе Апулею было бы скорее выгодно напрямик вызвать «соучастника», который тем самым сразу сделался бы свидетелем защиты.
85
57. …по ночам совершал жертвоприношения… — Ночные жертвоприношения совершались подземным богам и были частным лицам воспрещены. В этом пункте своего оправдания Апулей особенно слаб, а потому преимущественно старается опорочить свидетелей обвинения.
86
Улисс… тщетно мечтал разглядеть… — «Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий» («Одиссея», I, 57) Одиссей мечтал, когда томился на острове Калипсо.
59. А кстати, почему вы прочитали эти его показания по книжечке? В каких дальних краях обретается ныне сам Красс? Или из отвращения к неприбранному своему дому он поспешил назад в Александрию? Или он копоть со стен соскребает? Или же — всего вернее! — этот забулдыга попросту пьян до бесчувствия? Я-то еще вчера собственными глазами видел его здесь, в Сабрате, посреди площади — и был он с тобою, Эмилиан, и рыгал тебе прямо в лицо! Спроси у своих подсказчиков, 87 Максим, — хотя такой забулдыга лучше известен кабатчикам, чем подсказчикам! — и все же снова скажу, спроси, не видали ли они где-то здесь Юния Красса из Эи, — они не станут этого отрицать. Вот пусть Эмилиан и представит нам сего честнейшего юношу, коего свидетельство служит ему столь надежным подспорьем. Ты сам видишь, который теперь час: без колебаний скажу, что Красс или давно уже храпит пьяный, или по второму разу парится в бане, отмываясь от хмельного пота, чтобы не опоздать к послеобеденной попойке. Итак, Максим, он здесь, а с тобою переговаривается письменно не потому, что сохранил еще стыд и не осмеливается, не краснея, лгать тебе в глаза, но скорее потому, что не смог хоть ненадолго воздержаться от винопития, чтоб хоть этого вот часа дождаться на трезвую голову.
87
59. Подсказчики (номенклаторы) — рабы, памятливые на лица и имена и подсказывавшие хозяевам, как к кому обращаться из встречных.
Впрочем, еще вероятнее, что сам Эмилиан постарался не являть такого свидетеля суровому твоему взору, дабы ты, чуть завидев, не прогнал бы с очей долой эту мерзкую тварь, эту гнусную и догола ощипанную образину, — этакого парня, который в его-то молодые годы плешив теменем, гол подбородком, 88 глаза у него слезятся, веки вспухли, челюсть отвисла, губы слюнявые, голос осипший, руки трясутся и от пьяной икоты язык заплетается. Наследство он давно прожрал, и из всего родительского добра остался у него один только дом, чтобы было где торговать доносами; однако же не бывало у него там сделки выгоднее, чем это вот свидетельство, ибо пьяное свое вранье он продал Эмилиану за три тысячи наличными — и нет в Эе человека, который бы сего не знал! 60. Все это о нем было известно заранее, и я мог бы вообще отвести подобное свидетельство, когда бы не понимал, что столь глупая клевета скорее обернется против Эмилиана, попусту на нее потратившегося, нежели против меня, заслуженно ее презирающего, а потому я и предпочел Эмилиана ввести в расход, а Красса выставить на позорище с продажными его показаниями. Что же до их сделки, то состоялась она третьего дня и безо всякой скрытности в доме некоего Руфина, о котором я еще скажу, причем посредничали и хлопотали об этом сам Руфин и уже помянутый мною Кальпурниан. Руфин взялся за дело с охотою, будучи уверен, что жене его — хоть он и прикидывается, будто не ведает о развратном ее прелюбодействе, — достанется немалая часть от причитающейся Крассу мзды. Я заметил, что и ты, Максим, с присущей тебе мудростью заподозрил их в сговоре и в стачке против меня: едва вытащили они на свет книжечку с показаниями, как на лице твоем я увидел отвращение ко всей этой затее. Но в конце концов — как ни непомерна их дерзость и как ни несносна их наглость! — они успели понять, что от свидетельства Красса прямо-таки воняет похмельною вонью, а потому не осмелились самолично его огласить или как-либо иначе на него сослаться. Да и я, право же, припомнил о нем не потому, что испугался пуховой жути или паленой грязи, — отнюдь нет, и наипаче перед твоим судом! — а припомнил для того, чтобы неповадно было Крассу целыми клубами продавать дым 89 хотя бы и невеже-деревенщине вроде Эмилиана.
88
…гол подбородком… — В те времена молодые люди обычно носили бородку, а в зрелом возрасте брились: безбородость связывалась в общественном сознании с юношеской порочностью.
89
60. Продавать дым — давать пустые обещания, мошенничать (фразеологизм).
61. Вот и еще одно обвинение, которое они мне тут предъявили, огласив записку Пудентиллы: будто я заказал резчику сработать некое малое изображение, а понадобилось-де мне оно злонамеренного ради чародейства, а сработано-де тайно и из дерева весьма редкой и дорогой породы, и хотя с виду-де похоже на гнусный истлевший труп, 90 но я-де обихаживаю его с превеликим почтением и именую его греческим словом «царь». Если я не ошибаюсь, я пересказываю их слова точь-в-точь, — а теперь я по ниточке расплету всю ткань этой хитросплетенной их клеветы.
90
61. …изображение… похоже на гнусный истлевший труп… — Изображения скелетов в Риме на пирах служили напоминанием о бренности земных услад (ср. Петроний, «Сатирикон», 35), так как это был традиционный облик лемура (см. коммент. к 64). Носить при себе изображение бога-покровителя (покровителем риторов был Меркурий) было обычным делом. Вероятно, обвинители хотели доказать, что Апулей поклоняется какому-то нетрадиционному («колдовскому») божеству, но не могли представить доказательств, — тут Апулей и предъявил своего деревянного Меркурия, твердя, будто это единственное, что у него было.