Метелица
Шрифт:
— Поспешай!
— Ну, с богом! — сказал дед Антип. — Пора. Бачь, люди уже на шляху.
— Батя, — заговорил дядька Тимофей, — может, поедем? Пропадешь ведь.
Голос дядьки мягкий, просящий. Щеки его дергались, и весь он как-то кривился, часто и с трудом глотая воздух.
— Не-не, сын. Решено. — Дед Антип повел рукой, подтверждая свое решение.
— Ну, батя… — К деду подошла мать Артемки со слезами на глазах. — Ну, чего тебе тут?
Она не выдержала и разрыдалась, уткнувшись в дедово плечо.
— Не береди, Ксюш. Не замай, — пробормотал дед и погладил ее по плечу.
— Не валяй дурака, батя, поехали! — уже твердым голосом сказал дядька Тимофей.
Дед Антип зашевелил носом, засопел громко и крикнул, притопывая
— Сказано, не поеду с дома свово! Вбито! Моя земля — тут зачался и кончусь тут! Все!
Дед Антип раскраснелся, сдвинул к переносице черные мохнатые брови и глядел сердито. В эту весну деду стукнуло шестьдесят девять годков. Бился дед за царя в двух войнах, бился за Советскую власть в одной войне и вернулся к родной земле белорусской. «Кровя родная к себе тянет, — говорит обычно дед. — Много хоромов понастроено, а свой дом лучше всех». Трое сыновей было у деда и одна дочка. Двое полегли в гражданскую: один — в степях донецких, второй — за Уралом, в боях с Колчаком, третий, Тимофей Антипович, — учитель школьный, сидит сейчас на возу, держит вожжи. Дочка — самая младшая, запоздалое дите, — Артемкина мать. Внук Артемка у деда да внучка Анютка — вот и все, кто остался от дедова семейства. Бабка Акулина последние годы болела нутром, так и слегла, не дождавшись внуков, в тридцать шестом отнесли на кладбище.
Дед Антип еще своими зубами колет орехи, плечи у него широкие, но костлявые, задубелые руки с длинными потресканными пальцами рвут веревку с карандаш толщиной, как соломину. Может, оттого и крепкий дед, что худой? Борода у него редкая, торчит, как трава после покоса, из ноздрей выпирают пучки черных волос, да таких, что впору вязать силки для птиц. Походка у деда твердая и размашистая, не уступишь дорогу — сшибет плечом.
— Не волнуйтесь, — продолжал дед спокойнее. — Бог даст — сбачимся. Долго ему тут не засидеться, проклятому. Малых доглядайте, а я сдюжу. Не бойся ворога, когда наступает, тогда он сытый, волчара, не тронет, бойся, когда побегить. Ну, с богом!
Дед подошел к возу, чмокнул в лоб Анютку, кольнул бородой Артемку, обнял всех по очереди. Тимофей крутнул в воздухе вожжой, цокнул языком, и воз тронулся. Пригнув рога от натянутой веревки, замычав надсадно, следом двинулась корова Зорька. А дед Антип с вислоухим Валетом остался стоять у раскрытых ворот.
За возами не видать дороги. Казалось, вся деревня поднялась разом и двинула цыганским табором на восток. Торопились, понукивали коней. Бабы причитали, как на похоронах, ревела детвора, мычали коровы. Обоз тянулся по улице мимо коренастых верб, знакомых дворов, мимо белых столбов, еще не успевших просохнуть, пахнущих смолой. С апреля начали их ставить от самой станции, да не успели довести до конца деревни, не успели навесить провода, как в станционном поселке. К зиме обещали подключить электричество. Теперь, видать, не жди.
Пыль над шляхом поднималась густая и горячая, долго висела в воздухе неподвижно, заслоняя солнце туманной пеленой. Страшная, слепящая пыль безветрия.
За деревней, на спуске с Лысого холма, Тимофей догнал Лазаря, недотепу-мужика, двоюродного брата Артемкиного отца, и Захара. Захарова жена Полина и Прося — родные сестры из семьи Трусевичей, липовские, в Метелице часто бегали друг к дружке, но мужики их особого родства не вели, Тимофей — учитель, человек грамотный, а главное, непьющий, Захар же мужик жуликоватый и пропойца несусветный. Какое тут родство? Жили они на разных концах деревни: Тимофей — в новой хате подле школы, Захар — рядом с Корташовыми. Зато Артемку с Захаровым сыном Максимкой, соседом-одногодком, водой не разольешь.
Артемка заметил на возу Максимку, ощерился, показав молочные, гиблые, как говорил дед Антип, зубы, замахал рукой и крикнул:
— Максимка!
Рыжий Максимка крутнул головой и отозвался:
— Артемка!
На этом их разговор закончился. Оба уселись поудобней на своих возах, оглядываясь
Анютка как разревелась при отъезде, так и всхлипывала до сих пор.
— Чего хныкаешь? — Артемка толкнул ее локтем. — Рева лупатая!
— Деда жалко, — пискнула Анютка и размазала грязь по щекам.
— Га! Дед знаешь какой сильный! Он им всыпет!
— Всыпет? — Она перестала плакать.
— А то не? И батя всыпет!
— А где твой папка?
— На хронте! — важно ответил Артемка.
Подошел председатель колхоза Маковский и положил руку на ребрину воза рядом с рукой Розалии Семеновны. Она отдернула руку, но Маковский улыбнулся и накрыл тонкие длинные пальцы своей объемистой ладонью, спрятав от посторонних глаз срезанный наполовину уродливый палец Розалии Семеновны. Мизинца она лишилась уже здесь, в Метелице: прошлой осенью шинковала капусту и ненароком напоролась на косой нож шинковки. С тех пор и стыдилась своего мизинца. Вообще чудная Розалия Семеновна, не похожа на деревенских баб. Приехала в Метелицу: ногти накрашены, косы обрезаны, юбка в обтяжку — сразу не понравилась сельчанам. «Фуфыра городская», — прозвали ее поначалу и воротили носы в знак неуважения. Розалия Семеновна была тихая, застенчивая, глядела на всех большими черными глазами и на откровенную неприязнь метелицких баб отвечала кроткой улыбкой. Вскоре ее прозвали «блаженной» и стали относиться мягче, а когда узнали, что она сирота, и вовсе оттаяли бабьи сердца. Первая с ней подружилась Любка Павленко, дети гужом ходили за своей Розалией Семеновной, и сельчане незаметно для себя полюбили молодую учительницу, хотя она и не думала подделываться под деревенские вкусы — ходила все в той же юбке в обтяжку и красила ногти. Бабы метелицкие полюбили! О мужиках и говорить не приходится, даже у самого председателя Маковского от нее, как говорил дед Антип, «голова ходуном».
Воз Тимофея обступили мужики. Все шли пешком, ехали только дети, больная Розалия Семеновна да одноногий учитель. Мужики хмурые, озабоченные.
— Куда ж мы теперича? — спросил Захар Довбня, глядя мимо дядьки Тимофея. Он всегда глядел мимо дядьки, показывая свой гонор перед ним.
— Пока что — к Добрушу, а там — на восток. Под Добрушем они засядут, — рассуждал дядька Тимофей. — Как ты считаешь, Григорий Иванович?
— Должны забуксовать. — Маковский покрутил свой пепельный ус. — Только б успеть…
— Што — успеть? — спросил дядька Лазарь.
— Не свернул бы на Метелицу, — продолжал Маковский.
— Што, немец — дурак? Через лес не сунется, — затараторил Лазарь тонким, бабьим голосом. — Пока в Липовке осядет, а там по главному шляху и попрёть. Надо ему наша Метелица. Пока туды-сюды — мы до Добруша докатим, а там он забуксует.
— Не балабонь! — оборвал Лазаря Захар.
— А я што? Я так… — Дядька Лазарь виновато умолк.
Председатель Маковский склонился к возу, голова его в сером картузе замаячила перед глазами Артемки. Одет Маковский необычно: в старых галифе и сапогах, в летнике, перетянутом сверху широким кожаным ремнем с дырочками в два ряда; на ремне диковинная сумка, внутри которой, насколько знает Артемка, наган, всамделишный, весь из железа. Вот и сейчас из сумки виднелась круглая рукоятка с блестящим колечком посередине. Вот бы поглядеть этот наган! Но попросить председателя, чтобы показал, у Артемки духу не хватало.
— Ты здесь, Тимофей Антипович, за старшого остаешься, — проговорил Маковский тихо. — Я с ополченцами сверну…
Он долго и внимательно поглядел на дядьку Тимофея, тот молча кивнул и похлопал вожжами по конской спине.
— Григорий Иванович, а как же я? — заволновалась учительница и повернулась к нему.
— Все будет хорошо, Розалия Семеновна. Пока что с Тимофеем Антиповичем… — Он склонился еще ниже и проговорил совсем тихо: — Ты не беспокойся, выздоравливай. Выздоравливай, голубушка!