Метелица
Шрифт:
Гаврилка извлек из широкого кармана кресало, шваркнул несколько раз железкой о камень, раздул трут и засмалил цигарку. Горький запах самосада, ненавистный Антипу Никаноровичу с детства, ударил в ноздри.
— Отрава! — буркнул Антип Никанорович и слегка улыбнулся. — На спички не разжился?
— Это оно некурящему… А курящему табак — лучшее зелье. — Гаврилка с наслаждением затянулся. — Я, Никанорович, ваш род уважаю, а ты все рыло воротишь. Теперича дружней надо, глядь, не сегодня завтра немец придет. Делить нам нечего, да-вно поделили…
Антип Никанорович напружинил ноздри, засопел. Опять Гаврилка за старое? Сколько лет, как
За околицей послышался непонятный шум, то затихая, то нарастая. Гаврилка вскочил и навострил уши. Антип Никанорович затаил дыхание. Через минуту донеслось отчетливое тарахтенье моторов, а еще через минуту на краю деревни поднялась пыль.
— Никак, немцы, — прошептал Гаврилка. — Как же это?.. — Он глянул на свои босые ноги, швырнул в песок цигарку и кинулся через дорогу, размахивая короткими руками.
Антип Никанорович, не раздумывая, не отдавая себе отчета в том, что делает, побежал вдоль плетней в другую сторону. Миновав дворов пять, он остановился, переводя дыхание. Будь у него аистовы крылья, догони он своих сельчан и предупреди об опасности, все равно ничего не изменишь. Обозу не уйти от мотоциклов. Понял он это и матерно выругался. Мотоциклы приближались, и Антип Никанорович ничего не мог поделать. Стал бы он поперек шляха, расставив руки, лег бы в эту треклятую и родную пыль, если бы не знал, что на его старых костях не забуксуют колеса вражьих мотоциклов. Крепкий еще мужик Антип Никанорович, хоть и ноет тело по ночам, держат еще плуг его руки, не гнутся плечи от шестипудовых мешков, а тут оказался слабее комара. И так ему стало обидно и больно от своей беспомощности, что в голове помутилось и к горлу подступил комок, упругий и колкий, как репей.
Мотоциклы пронеслись мимо Антипа Никаноровича. Валет с остервенелым лаем кинулся им вслед, но, пробежав метров сорок, вернулся.
— Пошли, Валет, — выдавил из себя Антип Никанорович и тяжело поплелся к своему дому.
У колодца, возле Гаврилкиной хаты, стояла немецкая машина. Шофер заливал воду в радиатор, несколько солдат скинули сорочки и с хохотом и довольными выкриками обливались, сверкая под солнцем здоровыми белыми спинами, как мужики у ручья после покоса. Длинный колодезный журавль с куском проржавленного рельса на перевесе беспрерывно двигался в небе, опуская в глубину и поднимая обратно тяжелую дубовую бадейку, обтянутую железным обручем. Все буднично, мирно, как будто не эти гладкие мужики еще вчера убивали и грабили, жгли людские жилища и вытаптывали гусеницами танков чужие хлеба.
Гаврилка стоял во дворе, отгороженном от улицы двумя жердинами, в сапогах, в новой рубахе, и зазывал заискивающим голосом:
— Паночки, паночки, заходьте! Горилка есть, шнапс. Во те крест — шнапс!
Он выбежал на улицу, вертелся около солдат, потряхивая пузом, заглядывая по обыкновению снизу вверх. Дородная Гаврилкина баба Марфа и две задастые дочки стояли во дворе, скрестив на пышных грудях руки, и глупо улыбались. Облезлый пес, никогда ни на кого не лаявший, крутился тут же, виляя хвостом.
— Шнапс, паночки, шнапс! — повторял Гаврилка.
Немцы утвердительно кивали, смеялись громко
— Гад ползучий! — прохрипел Антип Никанорович, наблюдая за всем, происходящим у Гаврилкиной хаты. — Пошли, Валет, не рычи, коли жизнь мила.
Он заметил на земле не докуренную Гаврилкой цигарку, поспешно втоптал ее пяткой глубоко в песок, сплюнул в сердцах на то место, пропустил собаку вперед и захлопнул за собой калитку, накинув крючок затвора на петлю, как делал это обычно на ночь, перед сном. Во дворе покормил Валета, послонялся без дела под навесом гумна, уселся на дубовую колодку, свесив с колен дрожащие от негодования руки, и задумался. …Нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяжелели на мне… Чего вам неймется, люди, чего ищете? …Нет мира в костях моих… А что находите?..
То ли вздремнулось Антипу Никаноровичу, то ли задумался о судьбе своей, а может, и о чем другом, только вывел его из оцепенения новый шум мотоциклов, уже со стороны выгона. Видать, долго просидел: вставал — спина зашлась и заломило ноги.
Выглянул на улицу. Немцы катили обратно с таким же треском, как перед этим мчали к выгону. По всему, не пришлась им дорога окольная за лесом, мало торенная, глухая, болотистая. По накатанным путям привыкла, немчура фашистская, ходить? Тут тебе не плац, не помаршируешь. Езжай по главному шляху, езжай, там тебя встретят!
Полчаса погодя на улице показался первый воз беженцев. Медленно он полз, нехотя, устало переваливаясь на выбоинах колеи.
— Ну, вот и вся ваша вакувация, — сказал Антип Никанорович, встречая своих.
И не знал он, то ли радоваться такому возвращению, то ли всхлипывать вместе с Ксюшей.
3
Который день прислушивался Гаврилка Павленко к глухим раскатам боя, и смутная тревога закрадывалась в сердце. Пора бы немцу одолеть. Чего упорствуют? Кажись, дураку ясно, что супротив немецкой силы не устоишь, только людей даром губят. От зари до зари, а то и по ночам гудят самолеты, по главному шляху машины да танки прут — не сосчитать. Детвора каждый день бегает глядеть на эту технику. Силища! Всю Европу заграбастал немец, где тут Москве уцелеть. Знает это Гаврилка, а все же на душе неспокойно.
Немецкая комендатура обосновалась в Липовке, оттуда поступали все указания и приказы. Метелица в стороне от главного шляха и жила вроде самостоятельно. Оно и хорошо, Гаврилка сам управится. Помощники у него добрые: четыре полицейских — все свои мужики, местные. Сколько лет Гаврилку считали дураком, лодырем и самогонщиком. А Гаврилка не дурак и работать умеет, когда толк в этом есть. На колхоз работать, на председателей да на начальство всякое? На-кось, выкуси! Вот и посуди теперь, кто дурак: он, Гаврилка, или же все остальные? Был он при Советской власти самогонщиком и кроме латаных штанов ничего не имел, а теперь ходит в хромовых сапогах, в галифе и летнике на четырех пуговицах. Шагает по деревне в управу важно, не спеша, сапоги — скрип, скрип. Душа радуется. Встретится какая баба, с поклоном пропоет: «Здравствуйте, Гаврило Кондратьевич!» А он захочет — кивнет в ответ, захочет — не заметит.