Метро 2033: Гонка по кругу
Шрифт:
И Ваня, до боли сжав в пальцах дубинку, двинулся на начальника караула. Базиль Цвёльф, бледный и беспомощный, стоял на полусогнутых ногах, ожидая неминуемой расправы. Ваня понял, что Базиль не окажет никакого сопротивления. Избивай его хоть до смерти – он будет безропотен и жалок, потому что, в отличие от бывшего кандидата в рядовые, не имел права на силу. Права, которое берут, а не получают.
Начальник караула поднял руки, закрывая голову, но Ваня, вопреки ожиданиям Базиля, пнул его берцем под колено, а затем уже, когда тот падал, размашисто ударил несчастного дубинкой по лицу, разбив ему нос. Начальник караула, пачкая кровью замызганный пол, взвыл от боли. Ваня хотел вновь
– Да, унтерштурмфюрер Ганс Брехер, теперь ты меня понимаешь, – оскалился Брут. – Правда, непередаваемое наслаждение? Маловато ты наподдал ефрейтору Базилю Цвёльфу, но для первого раза – зачет, – штурмбаннфюрер повернулся к зевакам и выкрикнул:
– Слышали все?! Я, Брут Арглистманн, властью, данной мне гауляйтером Вольфом, присваиваю Гансу Брехеру младшее офицерское звание, и Хельга отныне принадлежит ему! А это дерьмо теперь обычный ефрейтор. И так будет с каждым, кто решил, что в Рейхе нет порядка!
– За что, герр Брут? За что? – Базиль приподнялся на коленях и с почти детской обидой посмотрел на собственные руки, измазанные кровью.
– За что?.. Ты спрашиваешь, за что? – удивился штурмбаннфюрер и неожиданно с разбега впечатал носок берца в пах бывшего начальника караула. – За то, что пост Е-3 давно превратился в позорное посмешище Рейха! – Брут пнул задыхающегося новоиспеченного ефрейтора под дых. – За то, что ты спишь во время службы! – снова удар. – За то, что ты пьешь и разложил дисциплину… – Базиль получил ногой под зад, – за то, что умеешь воевать только с одиннадцатилетними девочками… – еще один пинок в грудь, – и, наконец, за то, что ты дристлявый слабак без яиц и мозгов!
Кое-как придя в себя от только что испытанного жуткого удовольствия, Ваня обратил свой взор к Оле. У девушки было мокрое от слез лицо. Она дрожала, точно на ледяном декабрьском ветру. Казалось, еще немного и она потеряет сознание от ужаса. Сердце парня болезненно сжалось, и он кинулся к возлюбленной. Ваня крепко обнял девушку, прижал ее к груди, закрыл руками, словно пытаясь оградить от черного беспощадного мира, где давно уже не осталось места для нежности и искренних слов.
– Прости меня, Оленька… – прошептал он тихо-тихо в самое ушко, чтобы его никто не услышал, – прости меня… я люблю тебя и никому не отдам…
Девушка ничего не ответила, она сильнее прильнула к нему, и лишь плечи сотрясались в безмолвном рыдании.
Между тем в руках у штурмбаннфюрера вновь появился нож; он наклонился над избитым бывшим начальником караула и придавил его коленом к полу. Ваня не мог видеть, что происходит, из-за широкой спины Брута, но отчетливо услышал жалобный скулеж Базиля.
– Руки! – зарычал штурмбаннфюрер. – Руки убрал! Я сказал, убрал руки!
Брут выпрямился, повернулся к парню, и тот увидел зажатую в пальцах офицера верхнюю половину уха. Ваню от этого зрелища не затошнило; он не почувствовал омерзения или страха, лишь крепче прижал к себе Олю. Чтоб она случайно не увидела.
Брезгливо поморщившись, штурмбанфюрер швырнул кусок уха в арочную тьму, а затем принялся тыкать в толпу
– Ты, ты, ты и ты, утащите эти две туши в душевую, потом в санчасть их, – Брут посмотрел на Ваню, оскалился и сказал: – А ты, Ганс Брехер, успеешь еще намиловаться со своей невестой. Ты ведь неплохо стреляешь и ходишь бесшумно, и на Баррикадной вылазки на поверхность делал. Ведь так? Пойдешь со мной на задание. Четверть часа тебе на сборы.
Часть вторая
Игры
Глава 1
My OC
Честно говоря, втайне Ева боялась подвести свою команду. Без лишней скромности она всегда считала себя девушкой выносливой и в общем-то даже мужественной. Но одно дело – пройти быстрым шагом перегон и совсем другое – совершить марш-бросок по Кольцевой линии, длина которой равнялась почти двадцати километрам.
Однако слабым звеном в команде оказалась вовсе не она. Андрей Андреевич, он же Дед, был, по существу, стариком, хоть и выглядел моложе своих лет. Уже в первом перегоне между Павелецкой и Таганской капитан начал задыхаться. А где-то посередине между Таганской и Курской и вовсе остановился.
– Дурак я, – прохрипел он сквозь тяжелое дыхание, опираясь на тюбинг, – семьдесят один год, а ума нет. Знал же, что не потяну, а все равно полез… полез… да… ох…
Кирилл, молодой парень, почти мальчишка, заботливо поднес к дрожащим губам старика флягу с водой и сказал:
– У тебя есть маёк.
Дед кивнул и, чуть отдышавшись, произнес:
– Есть, но он очень вреден. Давай так: пройдем Таганскую, и, если мой организм снова начнет бузить, я его съем.
Что такое маёк, Ева не знала. Да и сейчас интересоваться этим считала излишним. Нужно было идти дальше. Вернее, бежать. На жеребьевке им очень повезло оказаться вторыми. Значительная фора по сравнению со всеми остальными участниками. Однако она понятия не имела, как можно обогнать тренированных и опытных ганзейцев, которые стартовали первыми. А победить очень хотелось.
Сперва девушка подумывала соскочить на Таганской или Курской, затеряться в толпе – и плевать, что Андрея Андреевича и Кирилла снимут с соревнований. Главное – она ускользнет от Фили. Но в ожидании старта, сидя в одной из гостиничных клетушек на Павелецкой, Ева разговорилась с парнем, что-то пишущим в маленьком блокноте, а затем и с Дедом. Оказывается, старик был когда-то военным врачом и теперь лелеял мечту открыть постоянный лазарет на какой-нибудь бедной станции, где люди более всего нуждались в медицинской помощи. А такое возможно лишь в том случае, если имеется постоянный доход. По тесным меркам метро победитель получал в бесплатную аренду значительную площадь. А это сулило очень даже неплохую прибыль. В конце концов, можно было сдать квадратные метры в субаренду и за счет этого приобретать или изготовлять самому необходимые лекарства, а также инструменты и перевязочные материалы. Андрею Андреевичу неоднократно предлагали работу по специальности в Ганзе, на Красной Линии, в Полисе, но он всегда отказывался. Считал своим долгом лечить простых людей, а не элиту подземелий.
И Ева неожиданно загорелась идеей старика. Она вспомнила о рахитичном малыше, который грелся возле костра, и его изнанке, толстощеком мальчике на коленях у выделистой расфуфыры. Если первый завтра умрет, то его, наверное, даже и не похоронят, забудут о нем через час, как будто такого и не было никогда, – зато второй наверняка наблюдается у лучших лекарей Ганзы. Так почему же во всем этом несправедливом темном и удушливом мире не найтись хотя бы одному человеку, который мог бы бескорыстно осмотреть несчастного ребенка?