Меж молотом и наковальней
Шрифт:
И я начала рассказывать. Как все было на самом деле. А Зеленая, сначала такая веселая, начала почему-то грустнеть. Коньяка становилось все меньше, как и радости в глазах подруги, рассказ близился к концу, я захмелела и тихо спросила…
— Я дура, да?
— Нет, — возразила Зеленая.
— Эти сны… они сводят меня с ума, понимаешь?
Как-то незаметно я рассказала и о снах. И о Сашке, с его странными разговорами. И о своих подозрениях насчет Анри и Алиции. Обо всем рассказала. А Зеленая лишь слушала и молчала, облокотившись на край бассейна и
— Это ты о том портрете, где в твоем кабинете висит? — спросила она меня.
— Да, — уже не удивляясь ничему. Откуда она только о том портрете знает? Будто собственными глазами видела, а я ведь картину в грот показывать не таскала. Впрочем, с этими бессмертными никогда и ничего не знаешь.
— А пса ты видела во сне, который написован вместе с Алицией?
— Да.
— А видела его когда-то вместе с тем черноглазым красавчиком, в которого ты умудрилась влюбиться?
— Я ни в кого…
— Отвечай!
— Нет.
— А лицо своего мужа из прошлой жизни ты видела?
Я задумалась. Я помнила его в том проклятом коридоре, лежащим на полу… его светлые, запачканные в крови волосы. Помнила его руки на моей талии, когда мы стояли на балконе и вдыхали и не могли надышаться ароматом цветущих лип.
Но лицо… нет. Я никогда не видела во снах его лица. Странно. Никогда ведь об этом не задумывалась. Никогда о нем не думала. Может, просто боялась думать?
— Н-е-е-е-е-е-ет.
Зеленая выдохнула сквозь зубы и резюмировала.
— И твои сны начались с первого ноября, да?
Если задуматься…
— Нет, просто они стали более навязчивыми… наверное.
— И Сашка взбеленился после того, как ты ему о псе рассказала?
— Да.
— Дура ты, Катя!
Ну вот… и она туда же.
Но мне было все равно.
Я устала, как же я устала… голова стала тяжелой и через пелену сна я чувствовала, как Зеленая ласково гладила мои волосы и шептала мне что-то на ухо. Опять со своей магией пристает. Надо бы сказать, чтобы перестала. Что так такие дела не делаются, но сил не было. Совсем. Хотелось отдохнуть, хоть немного, насладиться пьяным оцепенением.
— Завтра все будет лучше, обещаю, — шептала Зеленая. — Когда твоя боль уйдет, когда уйдет твой страх, ты сама сядешь и во всем разберешься. Если не разберешься, приходи, помогу.
— Не приду. Ты вредная. Ты обзываешься, — пьяно ответила я.
— Больше не буду, — рассмеялась Зеленая, кутая меня в какие-то водоросли. Стало мягко, тепло. И так спокойно, как уже давно не было.
Но откуда-то я точно знала, что все это только передышка. Успокоившись, зарывшись носом в водоросли и слушая плеск воды, я вдруг поняла, что не верю, никогда не верила в вину Анри. Значит, убить меня пытался кто-то другой. Значит, этот кто-то все еще за мной охотится. А, может, этот кто-то на самом деле и убил всю мою семью?
Все же как это сложно быть слабой смертной… как же хочется временами стать такой же сильной и крутой, как мои друзья. Я стану. Наверное. Но завтра.
— Что? Без меня пьете? —
Глава двадцать четыре. Выбор
Ночь, полная огней, самая короткая в этом году. Холодит роса босые ноги, льняной подол уже мокрый насквозь, приторно сладко пахнут липы. Хоровод. Хоровод вокруг, опьянение праздника. Радость в крови, веселые песни, улыбки деревенских парней. И никого, кто затронул бы мое сердце. Мне всего тринадцать. У меня еще есть время! Много, много времени!
— Дай погадаю, милая, — пробирается сквозь веселье тихий голос.
Глаза у цыганки черные, красивые. Утопаешь в этом взгляде. В мудрой улыбке, в отблесках света от сережек. Мягко звенят монеты на ее платке, льется мелодия, выводимая ее сородичами, и, смеясь, я подаю ладонь…
— Трое в твоей жизни. Один любит, второй ненавидит, третий — думает, что любит. Годами, веками… навсегда. Никуда от них не денешься, даже в смерти не спрячешься.
И я ловлю на себе страстный, безумный взгляд. Подружки смеялись, что он влюбился, а мне вот смешно не было. Было почему-то страшно. Вырываю из тонких пальцев цыганки руку, убегаю в толпу, несусь по поляне, меж пылающих костров, меж танцующих пар… и рвусь из крепких рук:
— Ну что же ты, что же ты, — смеется кто-то, и я сразу успокаиваюсь. Оборачиваюсь, прячусь в крепких объятиях, вдыхаю такой родной, такой любимый запах…
И сердце мое бьется быстро-быстро, подобно раненой птице. Но уже не из-за страха.
Проснулась я в тех же водорослях. Едва живая, но уже гораздо более спокойная, от навязчивого звонка. Адам Ламберт выводил мелодию из печально известного фильма, я сонно потянулась за мобильным и, увидев высветлившееся на экране имя, тихо сказала:
— Привет, Ли.
— И тебе привет, красавица, — ответил чужой голос.
Сонливость как рукой сняло. Голос казался смутно знакомым, и морозил позвоночник волной страха. Как-то странно говорил этот незнакомец. Как-то недобро, и в каждом слове его плескалась волной… ненависть.
Чувствуя недоброе, я высвободилась из водорослей и спросила:
— Где Ли?
— Неужели у нас нет других тем для разговора, детка? Совсем нет?
— Где Ли и кто ты такой!
— Уже лучше. Я все расскажу, золотко. Все, что захочешь услышать. При личной встрече.
— Ну так приходи в гости, — тихо прошипела я.
— Не могу, твои друзья вряд ли обрадуются. Они так тебя оберегают. Даже погулять уже одну не выпускают. А ты такая послушная стала, без охраны ни ногой. Даже в лес под охраной. И куда давалась моя вздорная, сбегающая от друзей Катерина, м? Пора бы ей вернуться. А то как мне до тебя добраться-то?
— Где Ли? — выдохнула я, начиная бояться еще сильнее.
— Хочешь увидеть подругу? Так приходи в гости. И поскорее, не придешь до вечера, подпорчу ей шкурку. Серьезно подпорчу… как твоей тетушке.