Между двух миров
Шрифт:
— Что мы можем сделать? в тревоге спросил Ланни.
— Немного, — ответил Корсатти. — Я боюсь, что песенка вашего друга спета.
— Добыть материал для газеты — вот все, что можно сделать, — сказал другой корреспондент. — Если мы расскажем об этом миру, это вызовет отклик и может оказаться полезным.
— Но будет уж слишком поздно!
— Вероятно, да. Избить человека насмерть дубинкой — не долго, в особенности если раньше пальнуть в него из ружья.
Корреспондентам надо было спешить; дело есть дело, и личные чувства в расчет не принимаются. Ланни поехал с Корсатти в министерство; он хотел
Ланни последовал этому совету, так как не мог придумать ничего другого; после некоторой проволочки ему удалось вызвать к междугороднему телефону Лонгэ, и он излил весь свой гнев и негодование. Затем он отправился на телеграф и написал длинную телеграмму Рику; он был уверен, что Рик добьется ее опубликования. Но телеграмма не была послана, так как в ту минуту, когда Ланни собирался вручить ее чиновнику, два человека в мундирах фашистской милиции вошли в контору, взглянули на Ланни, спросили, как его зовут, и, взяв у него телеграмму, предложили ему следовать за ними.
Это был уже второй случай в жизни Ланни. Во время мирной конференции в Париже его выследили шпики, но агенты французской полиции были образцом изящества и благовоспитанности по сравнению с этими desperati, «отчаянными», как они сами себя именовали.
Надо было быстро сообразить: что это — тоже похищение, и ему предстоит разделить участь Матеотти? Если да, то не лучше ли будет обороняться здесь, при публике? Вид у этих субъектов был весьма свирепый, на поясах у них висели в кобуре автоматические пистолеты, но тут он мог, по крайней мере, привлечь внимание окружающих, дать им понять, что происходит.
— Куда вы меня ведете? — спросил он, стараясь возможно лучше говорить по-итальянски.
— В штаб, — был ответ.
— Я американский гражданин. — Формально это было не так, но ведь они не могли проверить его слова.
— Скажете это самому генералиссимо, — был ответ.
— Я желаю позвонить американскому послу.
— Вы должны немедленно последовать за нами.
— Я личный друг американского посла. — Это было легкое преувеличение, — но, авось, сойдет. Он старался выиграть время, чтобы обдумать свое положение.
— Нам до этого нет дела.
— А если я откажусь итти?
— Долго отказываться вам не придется. — Говоривший положил руку на кобуру, и Ланни решил, что спорить бесполезно. Он вышел на улицу, по бокам его шли оба парня, и он увидел, что у подъезда их ждет автомобиль; шофер был в мундире. Это несколько успокоило его, он сел, и машина быстро покатила к главному штабу фашистской милиции. Ланни слышал много страшных рассказов о том, что здесь происходит, колени у него ослабели, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не лязгать зубами. Он не чувствовал себя ни в какой мере героем, но знал, что должен вести себя так, как если бы он им был. Он старался изобразить спокойствие на лице и высоко держать голову, как делают герои на сцене и в фильмах.
Его не посадили в камеру, а сразу повели
смерть, но «в должном стиле». Журналист объяснил, что bastonatura in stile было техническим фашистским выражением — пусть после этого говорят, что они не обогатили итальянский язык! — означавшим, что жертву надо бить не по черепу, а по нижней части лица, так, чтобы сломать челюсть — это выведет человека из строя на несколько месяцев. Существовал особый род дубинки, «манганелло», специально для этой цели.
Генералиссимо Бальбо был дородный мужчина с военной выправкой, с закрученными черными усами и черной остроконечной бородкой. В комнате с ним был еще один фашист в мундире и секретарь с записной книжкой — все, что требуется для того, чтобы вести протокол допроса. Конвоиры сделали фашистский жест приветствия и подвели Ланни к столу. Телеграмма была вручена Бальбо, и он ее прочел; обратив к преступнику гневные черные глаза, он начал обстреливать его вопросами: имя, местожительство, национальность, имя отца, местожительство и род занятий. «Фабрикант оружия — это может произвести впечатление», — подумал Ланни, но агрессивный тон Бальбо не изменился.
— Зачем вы приехали в Рим? — Ланни ответил, что приехал купить несколько картин XVI века для одной американской коллекции.
— Вы были в помещении социалистической партии 31 мая?
«А! — подумал пленник. — Вот в чем дело!» Он ответил без колебаний: — Да. Я пришел повидать синьора Матеотти.
— Зачем вам понадобилось видеть его?
— Я хотел сказать ему, что слышал его речь в палате и восхищен его мужеством.
— Вы социалист?
— Нет, не социалист.
— Так с чего же это вы так восторгаетесь речью социалиста?
— Я восхищаюсь мужественным человеком, говорящим правду.
— Вы совершенно уверены, что Матеотти говорил правду?
— Совершенно.
— Из каких же источников вы черпаете такие сведения об итальянских делах, что чувствуете себя вправе судить о них?
К этому вопросу Ланни был подготовлен благодаря парижскому опыту, и он ответил, не задумываясь: — Ни о каких источниках информации я говорить не намерен.
— Ах, вот, значит, какой линии вы намерены держаться!
— Да, именно такой.
— Вам, может быть, известно, что у нас есть средства заставить человека говорить, если нам это нужно.
— У вас нет никаких средств заставить меня говорить о ком бы то ни было, кроме как о себе. — В эту минуту с отпрыском оружейной фирмы Бэдд произошло нечто странное, удивившее его самого; властно пробилось чувство: он выдержит все, что эти звери с ним сделают, — просто, чтобы не дать им добиться своего!
— Вы встречались с некоторыми журналистами в Риме?
— Я сказал вам, что на такие вопросы отвечать не стану.