Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках
Шрифт:
То, что Гуревич все чаще говорит о культуре, не казалось коллегам удивительным, коль скоро у него в источниках саги да скальды. Культура – это надстройка, и честь тебе и слава, если ты умел показать связь базиса с надстройкой, да еще с такой своенравной ее частью, как искусство. Но как можно через культуру объяснять базис (а что же еще можно понимать под словами о «сути средневекового общества»?). Это все больше удивляло и настораживало.
Но Арон Яковлевич оказался нарушителем еще одной конвенции. Уже говорилось о нараставшей нелюбви медиевистов к теоретизированию. Теоретизируют либо наделенные необходимыми полномочиями солидные люди, либо (как гласила корпоративная молва) – тот, кто ничего другого не умеет. Арон Яковлевич не относился ни к первой, ни тем более ко второй категории – но все чаще публиковал статьи по общим вопросам: о том, как при помощи «общественно-исторической психологии» изучать социальную историю; о том, как соотносятся в истории общий закон и конкретная закономерность. Эти статьи оказались востребованы далеко за рамками круга медиевистов и принесли ему широкую известность.
В
122
ИИ. С. 129.
Хотя в союзниках Арон Яковлевич в ту пору был заинтересован, он познакомился с Тартуской школой, открыл для себя М.М. Бахтина, с интересом перечитывал труды Л.П. Карсавина и П.А. Бицилли, подружился с Л.М. Баткиным. Но для него всегда важнее было подчеркнуть не сходство, а различие с другими.
1966 год вообще в его жизни был очень важен. Гуревича (уже не просто «широко известного в узких кругах», но – «модного историка») пригласили прочитать спецкурс в университете Новосибирского академгородка. Арон Яковлевич оказался там в период стремительного взлета этого питомника будущих диссидентов и «подписантов». Оказавшись среди молодых «гадких лебедей» 123 , А.Я. Гуревич, кажется, впервые чувствует себя среди своих. И он понимает окончательно, что ни своих учителей, ни собратьев по цеху, отношения с которыми все более охлаждались, ему не убедить в необходимости «другой истории». Надо работать для молодых, ведь смена парадигм в науке достигается лишь при смене поколений. И поэтому он задумал соединить свои наблюдения, по большей части уже опубликованные, в одной книге и назвать ее «учебным пособием». Она не будет учебником в привычном смысле, ее цель – научить студентов думать и показать возможные пути создания «другой истории», истории с человеческим лицом.
123
Имеются в виду персонажи одноименного романа братьев Стругацких, написанного тогда же, в 1967 году. Речь идет о новом поколении детей, родившихся в авторитарной стране, но помещенных в своеобразную резервацию под эгидой военных, где их воспитателями стали ученые-мутанты («мокрецы»). Новому поколению оказались открыты сверхчеловеческие возможности, позволившие покончить с прежним миром.
Эта книга называлась «Проблемы генезиса феодализма». Уже даже нельзя сказать, что Гуревич в ней боролся с классическими для советской медиевистики концепциями. Она была им трансцендентна. Начать с того, что термин «собственность на землю» вообще объявлялся для Средневековья неприемлемым, вместо него говорилось о dominium, бывшем одновременно и собственностью, и властью, и господством. Провозглашалось, что для понимания раннесредневекового общества межличностные связи куда важнее связей вещных. И вообще наши привычные термины – «собственность», «богатство», «свобода», «государство», «индивид» и проч. – не помогут нам понять средневековое общество. Только дешифровка культуры этих варваров дает ключ к восприятию их обычаев, ритуалов, поступков, иррациональных с нашей точки зрения, но образующих достаточно строгую систему. Это не значит, что не надо изучать средневековую экономику. Как раз именно ее-то и надо изучать! Однако она функционирует не сама по себе, но лишь постольку, поскольку насыщена человеческим содержанием. Для этого нужна экономическая антропология, ключ к которой надо искать через культуру. Но ведь культура, из надстройки становящаяся теперь основной несущей конструкцией общества, уникальна по определению. А из этого следует, что и переход «от одной к другой», весь этот генезис феодализма, также уникален и характерен лишь для Европы. Да и под «культурой» автор понимал вещи непривычные – не шедевры готики и не философские трактаты, а нечто неотрефлексированное, разлитое в сознании любого члена данного общества. Так Арон Яковлевич подступал к «менталитету», так работа над «Проблемами генезиса» вела его к «Категориям средневековой культуры».
К 1969 году книга была сдана в издательство «Высшая школа». Вовсю шла работа над «Категориями средневековой культуры» для издательства «Искусство»; в план редподготовки «Науки» была поставлена «История и сага».
Арон Яковлевич безнадежно отрывался от стилистики поведения советских медиевистов. Разве мыслимо издавать столько книг, да еще писать их интересно, живым языком, да еще получать за это гонорары, да еще
А коллеги имели основания не соглашаться с А.Я. Гуревичем. Помимо прямой угрозы для всей советской концепции феодализма, его подход был уязвим для критики. Он не учитывал фактор романского влияния (на этом настаивал А.Р. Корсунский – знаток законов вестготов, вандалов и иных «южных» варваров). Он мало писал о христианстве и христианизации. Он игнорировал наличие общины, хотя где-то она уж точно была. Гуревич отвечал. Как всегда, умно и хлестко.
В 1969 году А.И. Данилов, ставший в ту пору министром просвещения РСФСР, но не бросивший медиевистики, выступил с докладом на всесоюзном совещании по историографии, а вскоре опубликовал текст доклада сначала в родном Томске, а затем и в «Коммунисте». Он указал на опасность увлечения «структурализмом», все дальше уводящего советских историков от марксизма. В качестве примера он рассматривал работы М.А. Барга, Ю.Л. Бессмертного, Е.М. Штаерман и, конечно же, А.Я. Гуревича.
В воспоминаниях Е.В. Гутновой рассказывается, как Данилов пытался собрать вокруг себя коллег-единомышленников и провести организованную атаку, но это ему не удалось; и он, к своей досаде, оказался на этом совещании в одиночестве. Но среди медиевистов началась тихая паника – уж больно это походило на начало новой кампании. Особенно беспокоились те, кто помнил борьбу с космополитизмом. А.Я. не без недоумения рассказывает о том, что А.И. Неусыхин всерьез боялся перспективы ареста. Но это сейчас мы знаем, что наступала эпоха застоя, а вовсе не террора. А в то время, когда советские танки вошли в Чехословакию, когда раскручивался маховик борьбы с «идеологическими диверсантами», когда разгромили Институт истории, разбив его на две части (Институт истории СССР и Институт всеобщей истории), от власти можно было ожидать чего угодно. Тем более что тон у Данилова был весьма агрессивный.
Но выступил ли Данилов по указанию каких-нибудь компетентных органов? Непохоже, что бы им кто-либо мог манипулировать. Он действовал по собственной инициативе. Правда, его инициатива была поддержана – ведь его текст был перепечатан в органе ЦК КПСС. Но публикация в «Коммунисте» – еще не залог успеха 124 . Во всяком случае, так показали дальнейшие события.
Характерны действия Арона Яковлевича, не ставшего каяться и менять свои выводы (да и невозможно его представить в этом качестве), а написавшего письмо, в итоге попавшее в ЦК, в котором он полемизировал с министром, обвиняя его, среди прочего, в скверном владении марксизмом. Это было сделано весьма умело, насколько можно судить по полемическим вставкам, внесенным в рукопись «Проблем генезиса…» уже после эскапады Данилова. Ведь Маркс неоднократно подчеркивал невозможность подходить к феодальной собственности с критериями, выработанными для собственности буржуазной и предполагавшими, что собственником может быть кто-то один. Если собственниками были феодалы, то почему Маркс говорит об экспроприации крестьянской собственности во времена первоначального накопления? А если собственниками являются и феодалы, и крестьяне, то это уже какая-то странная собственность.
124
Вспомним судьбу Ю.Н. Афанасьева, который после своей программной статьи в «Коммунисте» был изгнан из Института всеобщей истории. Но это – уже в начале горбачевских времен.
Этот эпизод, конечно, заслуживает изучения с позиций микроистории. Сказалась ли здесь борьба каких-то руководящих кланов, нашлись ли у хулимых историков могущественные покровители, скажем, недовольные излишней активностью новоиспеченного министра, или возымели действие аргументы Гуревича, показавшего, что показательной самокритики ждать от него не приходится, а очередной громкий скандал с широкой оглаской гарантирован? Как бы то ни было – хотя ответная статья Арона Яковлевича в «Коммунисте» и не была напечатана, но большая антиструктуралистская кампания была спущена на тормозах, а сам Гуревич, уволенный из Института философии… был переведен в заветный академический Институт истории (с 1968 года, после раздела, – Институт всеобщей истории), в группу истории Скандинавии.
И опять же можно долго ломать голову над причинами столь странной формы наказания, но одним из факторов был пресловутый «гамбургский счет» медиевистов. Все, включая Данилова, понимали, что «такими, как Гуревич, не разбрасываются». А гипотетическая логика властей могла выглядеть так. Раз Гуревич – ценный специалист в своей области, то пусть своей специальной областью и занимается. Трогать его не будем, но и философствовать ему не рекомендуется. Поэтому его надо из «Философской энциклопедии» изъять (благо он и не философ, о чем сам неоднократно говорил) и предоставить полную возможность изучать его родную Норвегию. И волки будут сыты, и овцы целы. И скандала избежали, и отечественную науку усилили, и международный имидж (подпорченный делом Некрича 125 ) сохранили. Для аппаратного решения – весьма неплохо. Что интересно, оно вполне соответствовало духу корпорации медиевистов, с апологией углубленной специализации как противовеса «теоретизированию».
125
Осуждение книги А.М. Некрича «22 июня 1941 г.» получило международный резонанс, столь же неожиданный, сколь и нежелательный для партийного руководства. Публикация журнала «Шпигель» на эту тему вызвала ярость Брежнева.