Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках

Уваров Павел

П.У. Просто потому, что они вообще были более активны.

Л.Х. И есть.

П.У. Насчет «есть» не знаю, наверное, все-таки это уходит в прошлое, увы. Вы какой вопрос задаете? Почему медиевисты начали этот процесс или почему они не стремятся его продолжить?

Л.Х. Я задала вопрос, надо ли разговаривать?

П.У. Да, надо. Трудно разговаривать, потому что, на мой взгляд, сообщество не ставит перед собой таких задач. И каждый историк в отдельности интересуется своей частной проблемой. Или интересуется тем, «как думают историки», интересуется методами. Он интересуется всем, кроме того, чем, в общем, нужно интересоваться, если ты академический историк, если ты вообще историк-исследователь. Очень хорошо, что тебе интересны какие-то вещи и ты ими занимаешься. Но ты займись тем, что, может быть, тебе и не очень интересно, но что нужно. Попробуй вынести какое-то квалифицированное суждение по какому-то важному поводу, например что такое феодализм. Потом, ссылаясь на твое мнение, это определение можно тиражировать или опровергать. Или не

хочешь в это влезать – не влезай, но выступи с критикой. Вот написали учебник, создали концепцию – напиши, что ты с этим не согласен, потому что тут ошибка, тут неверно, это противоречит тому-то и тому-то… Никто это не делает. Это надо писать, это надо проговаривать. Если вдруг найдется человек, который возьмется написать рецензию на вузовский учебник, с него пылинки надо сдувать, даже если я с ним категорически не согласен. Потому что все говорят: «Время больших нарративов прошло, это устарело». Или: «Где, в какой нормальной стране мира существует учебник по истории для вузов, кроме Китая, может быть, или Северной Кореи?» Но мы живем не в Китае и не в США. И если ты не будешь этого делать, не будешь думать над учебниками и всякими там компендиумами, не будешь на них реагировать, это сделают за тебя и поставят перед фактом, спустят сверху готовое решение. Объяснят тебе, где там Средние века, а где Новое время. От сих и до сих. Поэтому ты обязан делать эту, может, не очень интересную и даже небезопасную, но общественно-необходимую работу, а потом работать уже над своей проблематикой. Потому что ты, может, тем и хорош, что можешь что-то конкретное делать; ты знаешь, как работают историки, потому что ты сам историк; ты знаешь, как выковыривал косточки из оливок византийский крестьянин и у кого Макиавелли позаимствовал именно этот свой пассаж. И тебе есть что возразить «историку вообще» или тому, кто составляет вузовскую программу или учит, как учить истории.

Л.Х. «Кому дано – с того и спросится». Чем гордитесь в своей профессиональной биографии? Чего стыдитесь? Что еще обязательно вы должны успеть сделать?

П.У. Стыжусь гораздо большего. Ну, это вполне понятно. С чего начать?

Л.Х. С главного.

П.У. Главное – что я хочу успеть. Я хочу написать книжку про Рауля Спифама прежде всего. Это дело моей жизни. Если я ее напишу, то могу умирать. А пока я не написал, это будет обидно, потому что никто, кроме меня, не напишет – я знаю. Для историка, особенно для историка, занимающегося историей не своей страны, очень важно иметь небольшую территорию, где он – лучший. Ну, если не лучший, то один из самых компетентных. Тогда-то он и будет чувствовать себя включенным в мировое сообщество. Сколько угодно можно говорить, что «Россия – часть мирового историографического сообщества». Это всего лишь лозунг. Россия – часть мирового исторического сообщества, потому что приезжает Елена Валерьевна Казбекова – специалист по каноническому праву – в Германию, и она знает больше, чем все остальные ученые Германии по поводу рукописей и комментариев к новеллам Иннокентия IV. Есть несколько человек, которые могут с ней поддержать разговор, но нет такого, кто теперь может ей сказать: «Девочка, ты ничего не понимаешь». Это мечта каждого, в том числе и меня. Поэтому историк-всеобщник в первую очередь старается решить вопросы, касающиеся своей «территории». И забудьте, что я только что говорил о «долге» историка. Нельзя историка ругать за то, что он ушел в свой мир. Это его идентичность. Ему, наверное, плохо в нашем мире. По телевизору «Дом-2» показывают, а он сидит и занимается житиями ирландских святых. Для него это – все. Лишить его этого – бесчеловечно.

Л.Х. Согласна.

П.У. Но именно поэтому он будет отмахиваться как от назойливой мухи, допустим, от меня, когда я говорю: «Пожалуйста, напишите главу в учебник или раздел во “Всемирную историю”».

Л.Х. Извините, прежде чем вы продолжите – существенное дополнение. Ваш «Апокатастасис, или Основной инстинкт историка» 230 я через себя пропустила. Это для меня вещь очень близкая, во всех смыслах. И на вашего Рауля Спифама я смотрю через этот текст. И именно через этот текст я понимаю ваш пристальный интерес. И в этом я усматриваю, помимо всего прочего, как это ни смешно звучит, романтизм, который не должен быть уже присущ вам с вашей «эпитафией». И тут у меня никаких противоречий с вами в принципе нет и быть не может. Другое дело, что я хотела бы задать вопрос и В.Н. Малову, и вам: почему в его случае Сен-Симон, а в вашем – именно Спифам?

230

Уваров П.Ю. Апокатастасис, или Основной инстинкт историка // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. 2000. Вып. 3. М., 2000. С. 15—32; а также в этом издании – С.10—32.

П.У. В случае с Маловым не Сен-Симон, а Ж.-Б. Кольбер. Но Сен-Симона он также хорошо знает.

Л.Х. То есть это не «любовь всей его жизни»?

П.У. Нет. «Любовь всей его жизни» – Ж.-Б. Кольбер. Установить связь с описываемым историческим персонажем, восстановить его жизнь с максимальной полнотой – это «основной инстинкт историка», который стал присущ ему еще в ту пору, когда история не была наукой, и который он не утратит, когда она наукой быть перестанет. Все равно, стремление восстановить прошлое, воскресить предка, спросить его что-то – очень глубокое, оно было свойственно очень многим историкам, они могут отдавать или не отдавать себе в этом отчет.

Но вернемся к Раулю Спифаму 231 . Он интересен не только сам по себе – через него можно показать время Генриха II, эту очень интересную эпоху, которая оказалась роковой, потому что потом грянет гражданская война. Мне кажется, что эту работу я смог бы написать на более или менее приличном уровне и она была бы востребована не только у нас, но и во Франции. Эту работу я бы хотел перевести на французский язык. Несколько раз речь шла о том, что мою монографию о Франции XVI века надо издать на французском языке.

Ее можно издать по-французски, но ее никто не будет переводить. Я ее должен перевести сам – пусть очень даже плохо, сделать подстрочник, а потом его отредактируют. Но это значит потратить год своей жизни на этот перевод. Я думаю, что «овчинка не стоит выделки», потому что монография, в общем, «заточена» под нашего читателя. Может быть, взгляд со стороны небезынтересен и для французов, но в любом случае нет у меня сейчас этого года или полутора лет жизни. А вот книжку о Спифаме я бы перевел даже сам. Мне есть что сказать по этому поводу, и я считаю, что я Спифаму давно задолжал. Это – долг номер один.

231

Рауль Спифам (Raoul Spifame) – адвокат Парижского парламента. Он был человеком крайне неуравновешенным и отличался эксцентричным поведением, что заставило родственников взять его под опеку по причине помутнения рассудка. В 1556 году он сумел нелегально опубликовать сборник постановлений, написанных от имени короля Генриха II. В этой книге ему удалось предсказать многие реформы, которые будут осуществлены в следующие три столетия. Загадка Рауля Спифама и двух не менее интересных его братьев заинтересовала меня еще в конце 1980-х годов, когда я работал над первой своей монографией. Твердо пообещав себе написать книгу если не обо всех Спифамах, то хотя бы о Рауле, я вот уже четверть века хожу вокруг этой темы. До книги так руки и не дошли, хотя я со времен интервью издал еще полдюжины статей, посвященных Спифамам.

Есть ряд работ, которые я тоже хотел бы написать уже сугубо «для внутреннего пользования», для нашего читателя. Что-то про средневековые университеты вообще. Это позор, что ничего нет, что библиография русскоязычных работ (Суворов, Сперанский) ограничивается изданиями до 1917 года 232 И все! История университетов – это «золотое дно». Ну, если не про все университеты, то хотя бы про Парижский университет написать, и я бы считал этот долг выполненным. Еще хочется написать про Религиозные войны во Франции, но думаю, что и без меня такую работу напишет Владимир Владимирович Шишкин.

232

Недавно одна из этих книг была перепечатана, правда, без всяких комментариев и примечаний: Суворов Н.С. Средневековые университеты. М.: Либроком, 2012.

Возможны еще какие-нибудь работы, в которых я мог бы перестать играть не свою роль и перейти к выполнению своих прямых обязанностей, то есть выступать в обличье эксперта по XVI веку. Эксперт по какому-то периоду «чужой» истории нужен; его задача – объяснять российскому обществу, как там что было устроено в «его» периоде, чтобы не воображали и не писали глупостей. А то ведь множество неверных представлений, благоглупостей и откровенных спекуляций. Это только кажется, что «чужая» история на нас не влияет. Например, надо написать об опричнине Ивана Грозного, но так, чтобы читателя успокоить, чтобы ему не очень стыдно было за свою историю. И вот говорят: «Это ничего, это в порядке вещей, во Франции во время Варфоломеевской ночи погибло больше народа». Ну читатель и рад – у нас все как в прекрасной Франции, все в порядке. Хочется крикнуть: «Ребята, не сопоставляйте несопоставимое!» Варфоломеевская ночь случилась не по государеву приказу, это не планомерное истребление, а социальный взрыв, бунт, погром – как угодно назовите, но это не спланированная акция. А то еще читаешь в школьном (!) учебнике уважаемого автора, что, мол, не надо ужасаться деяниям Ивана Грозного, потому что в тот же период испанский король Филипп II каждый день сжигал не менее двух десятков человек на аутодафе. У школьника перед глазами сразу картина людоеда, вместо горячего бутерброда утром поджаривающего еретиков… Если хотите гордиться своей историей, то нельзя этого делать на основании нелепиц. Еще журналисту или политологу это простительно. Но для профессионального историка…

Жестокости, дикого насилия западное общество знало очень много, но надо точно представлять, о чем идет речь. Вот на страже позднего Средневековья – раннего Нового времени я и должен стоять, в этом моя профессиональная обязанность, я отвечаю за этот период.

Но, к сожалению, надо писать какие-то другие вещи, наверное, надо будет написать учебник, надо будет разобраться со «Всемирной историей» – это катастрофа. Но все-таки как-то я думаю, что мы из этого выпутаемся. Да, и еще многотомная «История Парижа», конечно.

Л.Х. Ваша монография – предмет вашей гордости?

П.У. Понимаете, очень многое у нас в России является предметом гордости лишь с придаточными уступительными.

Л.Х. Но не стыдно?

П.У. Если учесть все обстоятельства ее появления, то, конечно, не стыдно, даже наоборот. А если не учитывать, то не знаю. Так всегда у нас или, во всяком случае, у меня. Взять мою кандидатскую диссертацию. Если учесть, что она писалась, когда у меня было полторы ставки в школе, маленький ребенок и я дома, на кухне, что-то писал ночами, тогда хочется сказать: «Ай, молодец какой!» Если убрать эти придаточные уступительные, то тут уже сложнее. Но некоторыми текстами я горжусь безотносительно к условиям их возникновения, я бы от них не отказался.

Л.Х. Можете назвать хотя бы некоторые?

П.У. Да, монография «Франция XVI века. Опыт реконструкции по нотариальным актам». Конечно, там что-то можно исправить, сейчас я бы так ее не написал. Но она оказалась вышедшей вовремя. Может быть, даже раньше ее надо было написать. Но все-таки она написана. У меня есть статья на эту тему, опубликованная по-французски 233 . У меня очень мало «французских» текстов, но все-таки один из них заслуживает внимания.

233

Ouvarov P. Ceux qui sont un peu diff'erents des autres: Singularit'es, d'eviances et normes dans les actes notari'es parisiens du XVI<sup>`eme</sup> si`ecle // Histoire, sciences sociales. 1996. № 3. Р. 439—466.