Между жизнью и смертью
Шрифт:
Я снова извлек из земли прокламацию и принялся изучать ее. Но что с ней делать? Брать с собой нельзя - в последнее время у нас пошли ежедневные обыски. Но и зарывать ее в землю не хотелось.
Я отнес прокламацию подальше от своего участка и приложил ее возле самой дороги камнем. "Для немцев написано, пусть немцы и читают, - решил я.
– Один не заметит - другой увидит..." А сам схватил мотыгу и принялся за работу, отойдя на дальний конец картофельного поля.
На дороге показались два немца. Они приближались. Одного из них я узнал: это был батрак, о котором рассказывал
Проходя мимо меня, они крикнули:
– Гутен таг!
– и поклонились.
За ними на дороге показалась женщина на велосипеде. Это была фрау Якоб. Я сделал вид, что увлечен работой.
Фрау тоже не миновала прокламации. Сойдя с велосипеда, она взяла ее в руки, прочла, повертела. Потом изорвала на мелкие кусочки и раскидала по ветру.
Когда хозяйка подошла ко мне, я увидел, что лицо ее позеленело, точно капустный лист, а глаза горят злым огоньком.
Я смотрел в сторону, будто ни о чем не подозревая, но все во мне ликовало: ну, кажется, проняло-таки тебя!
РУХНУВШИЕ НАДЕЖДЫ
День клонился к вечеру.
Я работал во дворе фрау Якоб, перетаскивал дрова из сарая на чердак.
Вдруг растворилась калитка, и вошел солдат: рюкзак за плечами - что пятипудовый куль, в каждой руке по огромному узлу. Туго набитый мешок придавал ему вид какого-то сказочного здоровяка. Тяжеленные узлы, оттягивая руки, едва не волочились по земле. Груз, видимо, был немалым - с солдата градом лил пот.
Он увидел меня и крикнул:
– Здравствуй!
Солдат настолько правильно выговорил русское приветствие, что я сразу угадал в нем фронтовика с востока.
Не успел он дойти до крыльца, как из дома появилась фрау Якоб и, увидев мужа, отпрянула от неожиданности назад, потом раскинула руки и, что-то выкрикивая на весь двор, бросилась навстречу.
"Здорово же ведет роль, чертовка!" - подумал я.
Они вошли в дом. А во мне эта сцена вызвала чувство негодования. Что останется на моей родине, если каждый немецкий солдат в рюкзаках, набитых под трамбовку, будет растаскивать наше добро?! Сколько детей погибнет с голоду, сколько матерей останется раздетыми и разутыми?.. Пока я здесь с болью думаю обо всем этом, явившийся из России хозяин наверняка уже выкладывает перед женой награбленное добро и хвастается.
Через некоторое время солдат вышел из дому и подошел ко мне.
– Ну как, русски зольдат?
– сказал он и протянул мне руку.
Я не стал с ним здороваться. Мне казалось, что от его рук пахнет кровью. Может быть, ими он убивал моих родных. Успели ли высохнуть на вещах, награбленных им, слезы обездоленных?
– Ты зольдат, и я зольдат, - проговорил гость и хлопнул меня по плечу как бы шутя.
Пришлось разговориться - он упорно навязывал мне знакомство. Хозяина звали Карл Якоб. (Немцы часто дают детям свои имена.) Мое имя он уже знал.
– Так, так, - проговорил Карл Якоб.
– Здесь карашо?
Я промолчал.
– Я понималь, - произнес он и вынул из кармана пачку "Беломора". Он сунул одну папиросу в рот, а остальные вместе с пачкой отдал мне.
–
Я жадно разглядывал пачку, еще и еще раз перечитывая все надписи. Пачка была точь-в-точь такая же, как и прежде, - обычная бумажная пачка с изображением Беломорканала.
На родине я курил только "Беломор", и видеть эти папиросы было для меня обычным делом. А сейчас я держал пачку в руках словно какую-то драгоценность. Я даже понюхал, как она пахнет. Как много говорит нашему сердцу на чужбине самая незначительная вещичка с родины!
Мы поболтали еще о каких-то мелочах. Но о войне Карл Якоб явно не хотел разговаривать. Только под конец он сказал со вздохом:
– Война плёх.
Конечно, он вкладывал в эти слова свой смысл. Немцам теперь уже не удавалось наступать, они откатывались назад. Видно, ход войны на самом деле принял плачевный для Германии оборот, если уже опаленный в боях солдат заговорил, что "война плёх". Спесь-то с него сбили на войне, только он не хочет в этом признаваться. Не о том ли говорит и его рука, протянутая со словами: "Ты зольдат, я зольдат"?
В 1941 году ему это и в голову бы не пришло. Они же шли тогда "нах Москау".
Пока мы разговаривали с Карлом-солдатом, фрау Якоб несколько раз суетливо прошмыгнула мимо. И каждый раз она с улыбкой что-то говорила мужу мимоходом, - надо думать, предупреждала, что с пленными нельзя общаться. Но тот лишь отмахивался, как бы говоря: а ну тебя, не ворчи, пожалуйста.
Фрау, видимо, очень не хотелось, чтобы я разговаривал с ее мужем: боялась, как бы я не ляпнул про фельдфебеля.
Тихо проскрипели ворота. С улицы быстро вбежал Карл-младший и, увидев солдата, вдруг стал как вкопанный, не веря своим глазам. Отец, раскрыв объятия, зашагал к сыну. Маленький Карл обнял его за шею и расплакался. Отец расцеловал мальчика, прижал к груди, и оба застыли без слов, глядя друг на друга. Я ушел на чердак и выглянул в слуховое окно. Карл-младший с плачем рассказывал что-то отцу, а тот ласково перебирал волосы сына. Оба были явно взволнованы чем-то.
Во двор вышла фрау Якоб. Увидя возле мужа маленького Карла, она подошла к ним и провела рукой по головке сына. Я прекрасно видел, что сын не обрадовался этой ласке. Он тихонько сбросил руку матери со своего плеча. От внимания Карла-старшего все это ускользнуло. Он переживал радость возвращения к семье и ничего другого еще не замечал.
Но фрау Якоб сразу поняла жест сына. Она даже в лице изменилась.
"Тучки сходятся, быть буре", - подумал я, глядя на них. И буря в самом деле не заставила долго ожидать себя.
Однажды, возвратившись под вечер с поля, я застал во дворе у хозяев страшный шум и гам.
Карл-старший пьян. Рукава у него почему-то засучены, а расстегнутый ворот обнажает вздымающуюся волосатую грудь и набухшие на шее вены. Глаза на побледневшем лице налились кровью.
Я поскорее прошел в сарай, еще ничего не понимая. Отчего он ревет, этот бык? На кого обозлился? Может, советские войска опять потурили немцев на каком-нибудь фронте и освободили еще один крупный город? А может, кто-нибудь из семьи хозяев убит в России...