Между жизнью и смертью
Шрифт:
В обед подкатил на велосипеде фельдфебель. Очевидно, он объезжал места работы пленных. Фельдфебель прислонил велосипед к ограде и направился прямо ко мне.
Понаблюдав за моей работой, он принялся вдруг кричать. Фрау Якоб с улыбкой взглянула на него из-за цветов - дескать, пробери-ка его как следует, пусть работает получше...
Фельдфебель взял у меня лопату и, тыча в лежавшую на земле одежду, приказал мне одеться.
– Ферботен!* - прикрикнул он, грозя пальцем.
_______________
* "Запрещено!"
Это слово я уже понимал. Выходит, в Германии военнопленным и раздеваться запрещено. Понятно.
Фельдфебель засучил рукава, обнажив толстые, крепкие руки, и, пыхтя и сопя, принялся копать землю. Он был здоров, как лошадь. В его руках лопата, казалось, сама врезается в землю. За ней бороздой тянулся глубокий след. Он действительно работал легко и быстро.
Фрау Якоб залюбовалась его ловкостью.
– Гут, гут, - похвалила она.
Фельдфебель вошел в азарт. Только пыль столбом вилась над лопатой. Я думал, глядя на него: "Вот запрячь бы тебя в плуг да на поле!"
Фрау Якоб что-то проговорила, усмехаясь. Фельдфебель сначала заржал было в ответ, но потом остановился как вкопанный.
Насколько я мог понять, фрау сказала: "Мне бы вот такого работника, как ты!" Эта шутка пришлась фельдфебелю явно не по вкусу. Он помрачнел и насупил брови.
Фельдфебель отдал мне лопату. Видимо, комплимент хозяйки уже отбил ему охоту блеснуть своей сноровкой. Он лишь прикрикнул:
– Арбайт, шнель арбайт*, - и отошел.
_______________
* "Работай, работай быстро".
Они с фрау Якоб опять разговорились. Через несколько минут из-за цветников донесся смех фельдфебеля. Я скосил глаза в их сторону. Фельдфебель порывался к фрау, пытаясь обнять ее.
"Кому война, - подумалось мне, - а кому удовольствия!" Я с яростью вонзил лопату в землю. К чему вся эта благодать вокруг? К чему эти цветы, если их выращивают лишь для того, чтобы украшать могилы убитых на войне?!
РУКА ДРУГА
Настал вечер. Нас отвели обратно в расположение. Признаться, мы уже успели соскучиться друг по другу. За целый день вокруг не прозвучало ни одного русского слова!
Я по национальности не русский, и все же не слышать русской речи даже в течение одного дня было тягостно. Русский язык близок мне, как и родной. На нем говорят мои земляки и соотечественники.
Войдя во двор, я тотчас бросился искать Володю. Их группу привели позже нашей. Едва строй разошелся, как Володя подбежал ко мне. Мы обнялись и крепко стиснули друг другу руки. Володя улыбался, но мне почему-то бросился в глаза его изнуренный вид.
– Кормили?
– спросил я его.
– Кормили, кормили досыта, - ответил он.
– А тебя?
– Кормили...
– ответил я.
– Чем? Тебе хватило?
– Ничего, поел, - ответил я общей фразой.
Мы вошли в помещение. Солдаты пересчитали нас. Фельдфебель еще раз прошелся по камере, и немцы удалились. Дверь заперли. Закрыли ставни на окнах. Стало темно. Мы взобрались на нары и улеглись. Усталость давала себя чувствовать. Ломило кости, все тело ныло.
Володя сунул мне в руку несколько вареных картофелин и прошептал на ухо:
– Бери, ешь. Я тебе каждый день буду приносить. Хозяин у нас богатый. Там для его коров картошку варят целыми котлами. Я и сам наелся.
– А хлеба они тебе дали?
– спросил я.
– И хлеба дали, - сказал Володя и вполголоса продолжал: - Хозяин болен. Ноги у него совсем не ходят. Сидит себе в кресле на колесиках. Тот немец, который взял меня на работу, оказывается, сам у него батрачит. Похоже, он неплохой человек. При хозяине он со мной ни слова. А как нагрузили мы навоз в тележку и выехали в поле, тут он разговорился. Знаешь, что он сказал? "Война, - говорит, - не карош, капитал не карош".
– А что, он по-русски, что ли, знает?
– Вот именно, - сказал Володя.
– Он в 1914 году был в России, в плену. "Мой сын, - говорит, - тоже на война".
Оказалось, что к нашему разговору уже прислушиваются, и один из соседей поддержал:
– Да, брат, это твое счастье.
– Это был один из тех двух пленных, которые попали к толстяку с трубкой.
– А вот наше положение - капут, как говорят фрицы.
– И он начал выкладывать, что накипело на душе.
– Вышло так, что угодили мы к самому бургомистру. Ну, это староста по-нашему, или сельский голова. Трехэтажный дом, кругом сад. Коров штук пятнадцать, лошади. Словом, кулак. Ну, это черт с ним. А вот родился он, наверно, не от женщины, а от змеюки. Злой - спасу нет! Только вошли мы во двор, а он тут как тут. И, ничего не говоря, - рраз, каждому по зубам. И давай кричать что-то, ровно собака лает. А сам держит бумагу и тычет в нее пальцем: "Майн зон, - говорит, - капут! Майн зон..."* Словом, сын у него скапутился на войне. Вот он и срывает на нас зло. Ох, знал бы я по-немецки, я б сказал словечко этому черту жирному... Я б сказал: "А кто звал твоего сына на нашу землю? Сам пошел? Грабить? Ну что ж, так, стало быть, ему и надо!.." Ох и сказал бы... только языка не знаю...
_______________
* "Мой сын погиб! Мой сын..."
– Ну, и что же вы у него делали?
– спросил кто-то.
– Потом-то? Повел нас в конюшню, дал вилы в руки. Велел конский навоз в окошко выкидывать. Запер нас снаружи и ушел. Там мы весь день и работали...
– А поесть что дали?
– Занесли в обед полведра картошки да снятого молока немного. До сих пор в животе крутит...
– заключил сосед свой рассказ.
В камере воцарилась тишина. Одолевал сон, глаза слипались. Пленный, кажется, говорил еще что-то, но я его уже не слышал.
В полночь Володя мучительно раскашлялся. Проснулся и я.
– Что с тобой, Володя, заболел, что ли?
– спросил я.
– Да не знаю что. Грудь давит, воздуха как будто не хватает, проговорил он и снова закашлялся, давясь и дрожа.
Я уже не раз замечал, как Володя мучается по ночам кашлем. Сначала я решил, что это у него от простуды. Но кашель все усиливается и вот сейчас доводит юношу чуть ли не до судорог.
Володя приподнялся и сел.
– Пощупай-ка, - сказал он, взяв мою руку и прикладывая ко лбу. Лоб его покрылся холодным потом. Тело тоже было потное, руки тряслись.