Между
Шрифт:
Мрак светлеет, свет сгущается, и – Боудикка смотрится, как в зеркало. Перед ней – она сама? Золотые косы, золотой торквес, гневное лицо.
– Андрасте?
– Иди к нему. Он ждет.
И даже не спросишь, кто. Неважно. Тот, кто сдержит слово, данное богиней. Кем бы он ни был.
Облик Андрасте меркнет, и за ним становится виден круглый зал кургана. Ни факелов, ни светильников – лишь синий свет от глыб сланца. И еще – от синих узоров, которыми покрыто тело нагого мужчины, стоящего там.
– Зачем
– Этот путь для тех, кто сражается против римлян!
– Ты будешь биться? – Марх чуть щурится.
– Я поведу войска! – вскидывает голову Боудикка. – Войска, которые уничтожат чужеземцев!
Мы растопчем их! Мы освободим наш край от их позолоченного ярма!
Марх хищно улыбается, вытягивает руки:
– Иди сюда… – голос звучит против воли хрипло, но это не любовь, а чувство несравнимо более сильное: взаимная ненависть.
Боудикка вкладывает руки в его ладони. Огнь охватывает тело королевы – словно в миг высшего любовного наслаждения. Потребуй сейчас этот синетелый, чтобы она отдалась ему, – она сделает это с радостью, но… но им обоим нужно большее. Утоление не любви, но мести.
Ненависть – это тоже страсть. И она роднит сильнее.
Глаза обоих горят от вожделения. Но не на брачном ложе быть ему утоленным – на полях сражений. Не стонам любви – стонам смерти раздаваться. Экстазом убийства изогнуться Прайдену, словно женщине под мужем.
– У тебя будет войско, моя королева!
Кромка битвы: Марх
Ждал и жаждал я дня победы, и явилась Победа ко мне.
Бей и жги! Режь и рви!
Жница живых, собери свой урожай.
Жрица смерти, смети римлян как солому.
В огне корчатся священные рощи наши – так пусть крики римлян будут громче треска вековечных дубов.
Кровавые пятна расплываются на белых одеждах друидов – так пусть реки наши потекут кровью врагов.
В крови ты пришла ко мне – так возьми жизнь римлянина за каждую каплю твоей крови.
Стань смертью, Боудикка. Будь не женщиной, но ужасом!
Словно чудища преисподней, они выходили из курганов – воины, оплетенные синими узорами.
Словно ожившие мертвецы, стряхивали они землю, запутавшуюся в их космах.
Словно из котла, куда кидают трупы воинов, чтобы заставить их биться вновь, шли они – забывшие человеческую речь.
Бессмертным смертникам не нужны слова.
Она шла первой.
Красная среди синетелых. Окровавленная среди неживых.
Ни торквеса, ни плаща с золотой брошью. Она больше не королева. Она больше не человек.
И ярче любого золота сверкал водопад ее отчаянно-рыжих волос.
Завидев их, недобитые племена востока собирались в битву. Так же молча. Икены, катувеллауны, кто там еще…
Молча приближались к Камулодунуму.
…говорят, на морском берегу находили стволы деревьев, похожие на отрубленные руки и ноги.
…говорят, алое пятно появилось в море и не исчезало, хоть волны и ярились.
…говорят, в театре гуляет эхо криков.
…говорят, в храме Клавдия слышны стоны.
…говорят.
Уже говорить можно, что угодно. Город уже осажден. Уже не вывести женщин и детей.
Уже вернулись гонцы, посланные к прокуратору. Вернулись с подмогой, а как же! Двести легионеров. Двести – против тысяч.
Уже никто из живых не поможет против этих, восставших из могил.
Никто из живых.
Но ведь он здесь – тот, кто при жизни был человеком, но умерев, стал богом. Ему, Клавдию, божественному Цезарю, возведен храм.
И он защитит Камулодунум!
…потому что больше этому городу не поможет никто.
Она выехала вперед на колеснице и – заорала, раздирая в кровь углы рта.
Волна ярости обрушилась на беззащитный город.
Ни меч, ни доспех не помогал – бритты задавливали числом.
Водоворот человеческих тел поглощал новые жертвы.
Здесь не бились – здесь затаптывали. Здесь не сражались – здесь рвали зубами. Здесь не нападали – здесь перегрызали горло и пили горячую кровь.
И только храм Клавдия еще держался.
Он высился над гибнущим городом, словно корабль в бурю, когда моряки вверяют свои судьбы лодкам, надеясь избежать смерти – и лишь быстрее попадая в разверстую пасть моря. Но корабль – не шлюпка, его не перевернуть одним шквалом, он будет тонуть долго и величаво.
Храм оборонялся долго.
Целых два дня.
Город горел.
Горели домишки простого люда и жилища знати, красиво выстроенные по римскому образцу, мастерские и рынки, театр и термы; горели роскошные ткани и южные фрукты, заботливо привезенные через всю Европу, драгоценная керамика из Самоса и тряпичные куклы детей.
Горели простые люди. Заживо.
Смерть знатных была еще более страшной.
– Так вот какой ты бог, Клавдий! – расхохоталась Боудикка, въезжая на площадь перед дымящимися развалинами храма. – Твой мрамор – и тот оказался крепче тебя!
От бывшего роскошного здания остался лишь цоколь. Его бритты разрушить не смогли… или ярость в них уже выдохлась, и воевать с камнем расхотелось.
– Привести сюда знатных пленников! И начать казнь с этого! – она ткнула бичом в конную статую императора. – Отрубить ему голову. Пусть увидят, что я делаю с их богами. Пусть умрут в страхе!