Межконтинентальный узел
Шрифт:
Кузанни отложил письмо, не в силах пошевелиться. Что он такое говорит?! Это же бред какой-то!
«Ну и что? — спросил он себя, ощущая громадную тяжесть в плечах, словно чугунные плиты положили на них. — Ну и что? Если он поверил в это, ничто его не переубедит, это навсегда… Но Мэри не могла так сказать! Это невозможно! Так позвони ей, — сказал он себе, по-прежнему не в силах пошевелиться. — Зачем? Что это изменит? — спросил он себя. — Как — что?! Ведь это ложь! Ты же сам писал ему про беду интеллигентов: обижаются, вместо того чтобы действовать… Но почему Мэри так сказала ему?! Почему?! Ведь я всегда считал ее своим другом! Мэри, милая Мэри, с
Он все-таки пересилил тяжесть этих треклятых чугунных плит и медленно поднялся. «А зачем я поднялся? — подумал он. — Ах да, мне ведь надо найти телефон Мэри, я давно ей не звонил, запамятовал номер, плохо… А где моя записная книжка? В сумке, — ответил он себе. — Где она, кстати?»
Сумку он искал медленно и сосредоточенно; перерыв шкаф, заглянул под кровать, потом увидел, что проклятая сумка лежит на столе, рядом с телефоном, в трех сантиметрах от письма Стива…
— Мэри, здравствуй, — набрав семнадцатизначный номер, сказал он и закашлялся, горло свело спазмой.
— Здравствуй, Юджин! Как хорошо, что ты позвонил! Я читала твою корреспонденцию из Женевы, очень интересно…
— Ты говорила… — начал было Кузанни, но снова закашлялся. «Не хватало еще тут сдохнуть; везти свинцовый гроб чертовски дорого, меня же не застрелили, сам помер, государство самолет не предоставит, оплачивать расходы придется семье, бедный Стив, и так я здорово поиздержался, застряв с этим сценарием о проклятом Сэме Пиме…»
— У вас там холодно, в Европе? — заботливо поинтересовалась Мэри. — Ты простудился, бедненький Юджин?
— Ответь мне… — Кузанни откашлялся в третий раз и, сжав кулаки так, что ногти впились в кожу, медленно, чуть не по слогам, произнес: — Ты говорила Стиву, что его мать не могла рожать, это грозило ей смертью, но я, паршивый итальянец, мечтавший лишь о продолжении рода, заставил ее дать жизнь мальчику?
— Я не могла ему этого не сказать, Юджин, — ответила Мэри. — Элеонора была моим самым любимым человеком…
— Почему же ты никогда мне об этом не говорила?
— Как?! Ты что… не знал?
— Если бы я знал, разве бы я посмел, разве бы я…
— Юджин, милый! — Голос женщины сорвался. — Я была убеждена, что Элеонора сказала тебе об этом! Юджин, отчего ты молчишь?!
Кузанни медленно положил трубку на рычаг; трубка тоже стала чугунной, весила не менее тонны.
«Зачем ты продолжаешь скрипеть на этом свете? — спросил он себя. — Кому ты нужен с твоими дерьмовыми фильмами, эффектными корреспонденциями из Европы, премьерами, разгромными рецензиями Ларри Арса и медалями, полученными в Сан-Себастьяне и Каннах?! Никому ты не нужен!
Элеонора промолчала о том, что врачи запретили ей рожать… И Мэри, которая знала, тоже молчала тогда об этом. И только один я, доверчивый идиот, носился, счастливый, по городу… Бедная Элеонора, бедная моя, бедная, бедная… Но ведь она хорошо перенесла роды! — чуть не закричал он. — Ведь она встала на пятый день, это все неправда! Она расцвела после родов! Никогда не была так красива, как в тот день, когда мы привезли Стива домой!»
Он машинально начал листать страницы записной книжки. «Что ты ищешь? — спросил он себя. — Телефон доктора, который наблюдал Элеонору во время беременности», — ответил он себе и вдруг ощутил, что кто-то снял чугунные плиты с плеч и головы, стало легко. Он позвонил в справочный сервис Голливуда, запросил телефоны клиники доктора Самуэля Баренбойма; в приемном покое ответили, что доктор Самуэль Баренбойм умер семь лет назад; у него были пергаментные руки, вспомнил Кузанни, совершенный пергамент, только не желтоватый, а прозрачный, с ощущением легкой голубизны, наверное, сосуды очень близки к коже.
— Мне надо поднять историю болезни Элеоноры Кузанни, — сказал он, — это моя жена, она родила в вашей клинике моего сына первого октября шестьдесят второго года… Все время беременности ее наблюдал доктор Баренбойм.
— Мы подготовим выписку, мистер Кузанни. Я передам вашу просьбу в информационный центр. Куда вам позвонить? И пожалуйста, продиктуйте номер вашего банковского счета, мы пришлем документы к оплате за сервис непосредственно в ваш банк…
— Я звоню из Европы, — ответил Кузанни, продиктовав свой телефон в Голливуде с автоматическим ответчиком и здешний, в Женеве. — Я бы просил вас связаться с моим адвокатом: Эрвин Эбель, запишите, пожалуйста, его телефон; он подтвердит мою просьбу и договорится с вами об оплате по любому тарифу за экстренность справки. Я должен получить ее через час.
Из Голливуда позвонили ровно через час:
— Мистер Кузанни, это Лайза Эдмунде, информационный центр клиники профессора Джозефа Баренбойма-младшего… Диктую выписку из истории болезни… Вы готовы? Копия уже отправлена вашему адвокату… Итак, Элеонора Кузанни-Уолкер, 1938 года рождения, страдала язвенной болезнью и начальной формой диабета; в результате кардиологического исследования было установлено, что пациентка…
— Погодите, — Кузанни нетерпеливо перебил неизвестную ему Лайзу Эдмунде, проклиная себя за несдержанность, — там сказано, что ей было запрещено рожать, что роды могли стоить ей жизни?
— Любые роды могут стоить жизни, — мягко ответила женщина. — Любые, мистер Кузанни. Однако такого рода заключения в истории болезни миссис Кузанни-Уолкер нет… Содержалась рекомендация доктора Баренбойма отправить ее на кардиологический курорт для укрепления сердца…
— Так я же возил ее туда!
— Простите, — женщина из клиники не поняла его, — что вы сказали?
— Я вот что скажу. — Кузанни снова почувствовал на плечах чугунную тяжесть. — Я скажу вот что… Пожалуйста, сделайте еще одну ксерокопию этого заключения… Нет, сделайте ксерокопию всей истории болезни и срочно отправьте экспресс-бандеролью в Лос-Анджелес… Записывайте адрес, пожалуйста… Там очень сложный индекс, дом на берегу океана, вдали от поселка…
…Кузанни позвонил Степанову; долго слушал гудки, только потом понял, что его нет, уехал. «Ты же сам отдал ему машину; голова совершенно не варит, вот что значит шок, а?!»
Он дал отбой; посидел в задумчивости с трубкой в чугунной руке. «Если я обречен на то, чтобы быть сегодня одному, напьюсь, а мое лекарство от сердечных перебоев кончилось, сердце порвется, обидно; жаль Стива, пыжится, а ведь еще маленький, я ему еще года три нужен, пока защитит докторскую и получит место в хорошем институте… Увы, без галантерейщика из мафии Равиньоли, „почетного консула“ Италии в Лос-Анджелесе, ни черта не получится… Нет, отчего же, — возразил он себе, — рано или поздно получится, Стив очень талантливый математик… Только жаль времени… На то, чтобы занять плацдарм, у него без моей помощи уйдет лишних пять или шесть лет, а они необратимы… В его годы не думают о том, как невосполнимо время, это только в моем возрасте близко видишь безглазый ужас этой невосполнимости, особенно если наблюдал раскопки, когда ученые измеряют черепа…»