Межконтинентальный узел
Шрифт:
— Не надо.
— Вы ни с кем не поделитесь этой новостью? Если вы сделаете это, стране может быть нанесен непоправимый урон…
— Повторяю, я никому ничего… — Иванов вдруг набычился, прервав себя, замер, лоб навис над столом, а потом рывком поднялся: — Едем ко мне! Быстро!
В однокомнатной квартире, которую он снимал, царил артистический беспорядок, который, однако, таил в себе некую аскетическую организованность: письменный стол, составленный буквой «г» из двух обычных, раздвижных столов, был ареной работы; в горе книг явственно угадывалась система; стопка исписанной бумаги была заложена разноцветными листочками; все, что не относилось к столу, словно бы не интересовало хозяина.
— Сейчас, погодите-ка, где же это?! — Иванов остановился посреди комнаты. — Кажется, в чулане, ну-ка, помогите…
Он распахнул в прихожей дверь чулана, задекорированную обоями под кирпичную кладку, и начал выбрасывать оттуда дорогие горнолыжные ботинки, спортивную одежду, вытащил водные лыжи «росиньоль», потом достал два тяжелых ящика — книги, которые не умещались на полках, — а уже после этого три чемодана; самый последний, плоский, под крокодилову кожу, принес в комнату, вывалил из него на пол конспекты, книги, несколько рубашек, дырявые носки, вытертую меховую шапку и две пары рукавиц.
— Так вот, — словно бы сопротивляясь самому себе, скрипуче сказал Иванов, — этот чемодан мне подарил Гена. Накануне одной из моих поездок на Запад. «Не с фанерным же тебе ехать, стыд, думай о престиже». В поездки меня собирал он, я этого не умею; ключ от квартиры был у него постоянно; поглядите чемодан. Как правило, встретив меня в аэропорту, он грузил его в свою машину и никогда, понимаете, ни-ког-да, сразу не приезжал ко мне, обязательно заезжал куда-то по дороге: то домой, то на работу, то к другу… А что, если он переправлял в этом чемодане информацию?! В любом отеле ничего не стоит войти в номер, мы же останавливаемся в тех, что подешевле.
Тайник в чемодане нашли сразу же; анализ подтвердил, что в тайнике перевозились фотопленки; там же без особого труда обнаружили отпечатки пальцев, которые, как вскоре было установлено, оставил Кульков.
Через десять минут после того, как Славин поднялся к себе, его пригласил генерал:
— Я попросил специалистов внимательно поглядеть текст донесения, которое Кульков предложил нам отправить в Лэнгли. Посмотрели. И вычислили слово «либерти»… Там, конечно, получились тысячи вариантов слов, как понимаете, но меня заинтересовало именно «либерти»… Помните, в одной из радиограмм ЦРУ инструктировало Кулькова: «В крайней ситуации в действие вступит план „Либерти“. При этом, однако, мы должны не только получить возможность увидеть вас, но и убедиться, что это действительно вы, а не двойник…» Ай да Кульков! Ай да желание «искупить вину»!… Что вы на это скажете?
«Заумь Эйнштейна — не наше дело!»
Академик, друзья называли его Нолик, ведущий специалист по космосу, нашел Степанова через советское представительство: приехал на несколько дней в качестве научного эксперта; с людьми сходился быстро; рыжеволосый, голубоглазый, он источал доброжелательство; глянув на Кузанни, заметил:
— Я прочитал сегодня вашу корреспонденцию в «Нью-Йорк трибюн». Мне понравилось. Хотя вы не очень-то компетентны в нашей проблематике, но широкий читатель вас поймет больше и лучше, чем специалистов, заседающих во Дворце наций…
— Спасибо, — ответил Кузанни. — Я знаю ваше имя, поэтому мне очень приятно слышать именно от вас такую похвалу.
Степанов отправился на кухоньку включить плитку: можно сделать яичницу с плавленным сыром — поужинать, не выходя из номера.
— Митя, знаешь, у кого я только что был?!
— Откуда же мне…
— У Сименона, представь себе! И он прекрасно помнит тысяча девятьсот десятый год, когда к Земле приблизилась моя комета Галлея.
— Почему ваша? — удивился Кузанни.
— Потому что я ею занимаюсь. Вплотную. Каждый день. И жду ее приближения к Земле — весна восемьдесят шестого… Так вот слушайте, люди… Митя, ты слышишь?
— Слышу, — ответил Степанов, орудуя сковородками.
— Сименон, оказывается, помнит, как его дядя фотографировал комету на темные, закопченные стеклянные кассеты… Он рассказал о страшной панике, которая царила тогда в Америке: «Наступает конец света!» А сейчас, когда человечество стоит на грани гибели из-за возможности реализовать идею космических войн, все спокойны! Идиоты какие-то, честное слово! Людская логика совершенно неподвластна расчетам! Сименон меня спросил, отчего с появлением кометы Галлея связаны такие ужасные представления о грядущих земных катастрофах… Я рассказал ряд случаев, они действительно занятны…
— А нам?… — крикнул с кухни Степанов.
— Вам это действительно интересно? — Нолик посмотрел на Кузанни.
— Еще как! — ответил тот.
— История хранит рассказ о том, как накануне одного из важнейших сражений Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, в небе появилась комета Галлея, — начал академик. — Он решил, что это хорошее предзнаменование для него и плохое для врагов, и смело ринулся в битву под Гастингсом, тысяча шестьдесят шестой год… И действительно, битву выиграл. Жена его Матильда в честь победы заказала фантастический гобелен, или не знаю, как это тогда называлось, семья Гобеленов как будто бы начала свое производство много позже… Неважно… Это был гигантский настенный ковер, чуть ли не пятидесятиметровой длины! Представляете?! И над полем битвы была изображена символика победы: сияющая громадная комета… То есть мы имеем первое документальное подтверждение прихода кометы Галлея во время битвы при Гастингсе… И запечатлено это искусством… Каково?! Этот гобелен, кстати, хранится в Нормандии, в городке Байе… — Нолик вздохнул: — Как мало об этом знают во Франции… Надо б рекламировать — возникнет новый туристский бум! С тех пор, кстати, появление кометы Галлея и считается символом войны… А Сименон, говоря о панике тысяча девятьсот десятого года, верно заметил, что тот приход кометы люди потом, по прошествии трех — пяти лет, начали ассоциировать с кануном первой мировой войны. А может быть, символика наших дней в том, что русские и американцы пытаются договориться о разоружении накануне очередного появления кометы?! Интересно, осознанно ли это, понимают ли обе стороны сокровенную суть события?
— Я начал понимать, — усмехнулся Кузанни. — Слушая вас… Вы какой-то Андерсен, вам просто нельзя не верить… А в общем-то, в массе своей, мои сограждане не отягощены знанием мировой истории…
— Жаль, — сказал академик. — Очень жаль. Это опасно: нация, не знающая истории или, что хуже, произвольно ее толкующая.
Степанов пришел в номер с двумя сковородками, яичница с сыром, политая томатным соусом, шипела и пузырилась.
— После такой еды, — Степанов усмехнулся, — Кузанни растолкует своим согражданам, что не стоит шутить ни с историей, ни с космосом, даже с его символикой.
Ели с аппетитом, по-братски, тремя ложками из двух сковородок, подбирая оливковое масло корочками сухого батона (длиннющие французские батоны черствеют быстро; «одноразовый хлеб», как пошутил кто-то из русских; все наши к хлебу относятся с религиозной почтительностью, даже если не едят, соблюдая диету. Степанов вспомнил маму, Галину Николаевну: без полбатона не может; видимо, с голодных времен — а на ее жизнь такого было достаточно: гражданская война, коллективизация и Отечественная — остался страх не наесться. А что самое надежное? Хлеб, что ж еще?!).