Межледниковье
Шрифт:
Поездку в Москву мы назначили на завтра. Я дождался ухода родителей на работу, а собраться в дорогу мне хватило нескольких минут. Я взял паспорт, из семейной бюджетной коробки отсчитал денег на билеты туда и обратно плюс трехдневное питание, надел под пальто теплый свитер (дни стояли морозные). У меня, вечно пижонящего своей спортивностью, все же хватило ума сунуть в чемоданчик кальсоны и шерстяные носки — на всякий московский случай. О том, куда и зачем я отправляюсь, я поведал только бабке, недавно приехавшей к нам на жительство из неведомого мне Кириллова, родины отца.
Московский
Сколько-то времени спустя мы с Серегой стояли на канале Грибоедова, вяло обсуждая вопрос: расходиться ли по домам или все же идти в школу, хотя бы к третьему уроку. В это время возле нас затормозил автофургон, и шофер, открыв дверцу кабины, крикнул:
— Не в Москву ли, ребята, собрались?
— В Москву! В Москву!
— По стольку-то с носа, и будете в Москве, идет? — шофер назвал цену, даже меньшую стоимости плацкартного билета.
— Идет, идет, спасибо!
— Тогда скачите в кузов!
В фургоне в соседстве с бензиновыми бочками впереди была скамья, по краям которой, у стенок, уже сидело двое: девушка в пальто и шали и тетка в огромном тулупе. Мы с Сергеем пристроились между ними.
— Будем проезжать Среднюю Рогатку, накрою вас двоих брезентом, — предупредил шофер, — там обязательно милиция сунется, а вас у меня в путевом листе нету.
В кабине с шофером тоже сидела женщина. Автофургон вез бензин для трех автобусов, везших людей с их предприятия в Москву на похороны. Автобусы должны были ждать автофургон в Торжке.
— К утру там будем, пересядете к нашим в автобус и — со свистом до Москвы, до самого Колонного зала! — весело пообещал шофер.
У Рогатки он действительно накрыл нас брезентом, заскорузлым от мороза, воняющим бензином, и снял его лишь на подъезде к Пушкину. Далее путь был свободен. Машина мчалась по заснеженному шоссе, временами подскакивая на ухабах, хлопая мерзлым брезентом занавески. Температура в фургоне была та же, что и за бортом.
Считанные разы в жизни, несмотря на все свои Заполярья и Антарктиды, я промерзал так, как в этом фанерном ящике. Я проклинал свою дурость: не надеть кальсон и теплых носков дома, как надел их Сергей! Вот они, вот — в чемоданчике, под рукой, а ты корчись мерзлой кочерыжкой, сидя между этими чертовыми женщинами, не будь которых, я мог бы без всяких хлопот прямо на ходу отлить из фургона, а не терпеть из последних сил, ожидая с тоской, когда лопнет мочевой пузырь и я все равно опозорюсь перед этими окаянными спутницами. А машина все катит и катит. а мука все длится и длится...
Машина остановилась в тот момент, когдая уже смирился с неизбежным самоистеканием.
— Отливать! — весело крикнул шофер, откидывая дверной брезент. — Бабы — налево, мужики — направо!
Пулей вылетел я наружу, проваливаясь в снегу бесчувственными уже ногами, отошел
Пустынное шоссе в сугробных обочинах пронзало лес, зелено-снежными стенами высившийся с обеих сторон. Смеркалось. Сколько же еще до этого неведомого Торжка, сколько мне еще промерзать, хотя бы уже и отлив?
— За Новгородом я посплю часок, — предупредил шофер, — а вы там грейте друг друга всеми доступными средствами.
— Смотрите только, не согрешите! — хохотнула баба из своей теплой кабины.
— Ладно-ладно! — отмахнулась моя соседка в тулупе. — Сами за этим делом в кювет нас не свалите!
Покатили дальше. Совместное мероприятие по "отливанию" заметно сблизило нас в нашем фургоне, мы разговорились, и я уже безо всяких церемоний, натянул теплые носки.
Девушку в шали звали Ирой, она была студенткой и тоже собиралась в Торжке пересесть в автобус. Тетка в тулупе представилась нам тоже без отчества — Алевтиной (впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалась она совсем не старой), ехала она в Москву, но не на какие не на похороны, а к сестре на свадьбу.
В шерстяных носках, конечно, было теплее, но вскоре я опять начал дубеть — к ночи похолодало еще заметнее. Новгород мы проехали в полной уже темноте, по совершенно пустынным улицам. Вскоре, как обещал шофер, остановились на отдых. Используя остановку за Новгородом, я, уже в единственном числе, опять потоптался у ближайшего сугроба, а когда влез в кузов, коллектив, укачанный долгой дорогой, уже вовсю спал. Спала Ира, закутавшись в шаль и обхватив себя руками в мохнатых варежках, спал Серега, прислонясь головой к ее плечу, спала Алевтина, даже не запахнув своего тулупа, под которым виднелось еще что-то, мохнато-вязаное. Вот кому было не просто тепло, а небось даже жарко. Я скорчился на скамье, пытаясь уснуть тоже. В конце концов мне это удалось.
Проснулся я оттого, что вдруг оказался накрытым с головой полой Алевтининого тулупа, прижатым к ее горячему боку.
— Совсем замерз, парнишка? — прошептала мне в ухо Алевтина. — Ничего, сейчас я тебя согрею. Сейчас ты у меня согреешься . .. — шептала она. — Только тише, этих бы не разбудить... Мы с тобой так, мы с тобой потихонечку ...
Я ничего не соображал спросонья, вдыхая запах овчины и еще чего-то — терпкого, незнакомого, ошеломляющего. Моя ладонь, уже отогретая горячей Алевтининой рукой, направляемая ею под всеми ее вязаными кофтами, блуждала по ее голой груди, и я не враз догадался, что эти мягкие, чуть влажные выпуклости — и есть женская грудь. А вторая Алевтинина рука ...
— Да ты что, парень, — в одних трусах, что ли? Ах ты, дурачок, ах ты... — слышал я ее жаркий шепот. — Да у тебя же все хозяйство отмерзло!.. Давай-ка лучше ко мне, ко мне... — И моя рука, направляемая ею, переместилась вообще невесть куда.
Что случилось дальше, я всеми силами старался потом позабыть, а когда воспоминание выплывало, то всегда — вкупе со стихотворным предвидением времен "Бахчисарайского фонтана": "в истоме сладкой скис..."
— Ах ты, моя целочка... Олегом тебя зовут, да? — прерывисто шептала Алевтина, все не отпуская мою руку. — Я сейчас, сейчас...