Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

Ничего подобного. Отношения наши невесть с чего складывались день ото дня все хуже и хуже. Что-то во мне ее раздражало. Думаю, она просто не знала, как быть со мной дальше, и хотела спустить на тормозах то, что произошло между нами в начале мая, видимо, неожиданное и Для нее самой.

В конце концов я психанул и, уезжая с Морского, в очередной раз поклялся себе страшной клятвой положить всему этому конец. Итоги были подведены в стихотво­рении на всю ту же заунывную тему, начинающуюся строфой: "Проносятся думы вол­ною. // Связать и осмыслить нет сил. // Не знаю, что было со мною, // Но кажется мне, что любил..."

16

Неумолимо

приближался август — начало экзаменов. Накануне я поехал в Горный узнать, когда, что и где сдавать. Ни в одном из вывешенных списков групп я не нашел своей фамилии. Что за притча? Ведь я сдавал документы пятым по счету. В панике я помчался в приемную комиссию. Пересмотрели тамошние списки — нету. Я даже помнил число, когда сдавал бумаги, вот этой самой тетке в вязаном платье. Вязаная тетка пересмотрела первичные списки — есть! Точно, иду под пятым номером. "Так где же мой аттестат с пятерками и четверками? Где мое заявление? " — "Не волнуйтесь, пожалуйста: вот ваш аттестат, вот заявление, видите, куда случайно запихнули? Будете сдавать экзамены с группой номер двадцать шесть, мы ее сегодня как раз доукомплектовали. Это — опоздавшие иногородние. А когда и что сдавать, увидите в расписании".

Вот тебе и абитуриент номер пять — опоздавший иногородний!

Еще мне надо было передать гарантийную тренерскую записку (помните, обещал матери?) преподавателю на кафедре какой-то гидрогеологии. Отысканный препода­ватель с мастерским значком на пиджаке прочел гойхмановскую записку, полистал мой квалификационный спортивный билет и сказал так:

— Все это хорошо, но все будет зависеть от того, какой вы наберете балл. "Развед­ка месторождений" — это очень серьезно, конкурс там сумасшедший, основной кон­тингент — медалисты. В общем, как сдадите, так и будет. Но на кафедру физкультуры зайдите обязательно.

На кафедре физкультуры (и ее надо было отыскивать, а завтра экзамены) поли­стали мою спорткнижку, выписали мою фамилию в какой-то лист и, в свою очередь, посоветовали сдавать, как следует, ничего конкретно не обещая. И это — гарантия поступления!

На первом же экзамене за свое четырехстраничное сочинение в стихах (идиот!) я получил трояк.

— Была бы двойка, если бы не стихи, — сказала мне экзаменаторша на устной литературе. — Это ж надо умудриться наделать столько ошибок!

Два балла было потеряно сразу. Еще по баллу я потерял на математиках. Итого — двадцать шесть баллов вместо тридцати.

Тем не менее на "Разведку месторождений я прошел. Не знаю уж, насколько помогла мне кафедра физкультуры, но в наших группах я знал и других "двадцатишестибалльников", отнюдь не самых тупых.

Итак, экзамены в институт были свалены, и до сентября оставалось кой-какое время, а потом — неведомая студенческая жизнь.

На радостях от свершенного и вспомнив приглашение Виктора Никитина, я сел в читальном зале институтской библиотеки, наскоро переписал несколько вспомнив­шихся стихотворений и с этими листочками в руках отправился разыскивать редак­цию "Горняцкой правды". Какой-то дядя, тощий и длинный, как жердь, назвавшийся Яном Петровичем, бегло просмотрев листы, стихи мои взял, попросив их подписать. Под каждым стихотворением я написал требуемое: "Олег Тарутин, геологоразведоч­ный факультет, первый курс".

Забегая вперед, скажу, что из всего принесенного этот Ян Петрович избрал для публикации самую гадостную и безжизненную из моих романтических придумок, которые к этому времени у меня, к счастью, были уже редки. Это было стихотворе­ние о комбайнерше Анюте, "о которой шумят ковыли". Эта комбайнерша, обычно

такая веселая за своим штурвалом, что-то нынче вдруг загрустила. Что это такое с ней? "Только ветру скажи одному: // Видно, парня хорошего ты полюбила, // Да не можешь признаться ему".

Эта гадость, за которую мне доселе стыдно, была напечатана в одном из первых номеров "Горняцкой правды". Впрочем, по тогдашнему поэтическому невежеству, я эту "Комбайнершу" особой дрянью не считал и с гордостью хранил в своем столе с десяток купленных номеров газеты.

17

Началась учеба. Наша группа на две трети состояла из парней, девичья же треть не поражала ни внешностью, ни общительностью. Все красотки курса сконцентри­ровались либо в группах гидрогеологов, либо вообще на чужом факультете горных экономистов.

Один из моих новых приятелей, Гарик Любич, заинтересовавшись какой-то моей стихотворной запиской, сотворенной на лекции, решил познакомить меня с поэтом из своего класса — Валерием Шумилиным, ныне первокурсником факультета журналистики университета. Об этом факультете, как и о Московском литинституте, я, конечно, слыхал, но у меня и мысли не было пытаться туда поступить. Но как промылил на этот выдающийся факультет Шумилин, даже не медалист, по словам Любича?

Поэт Валера Шумилин оказался невысоким рыхловатым парнем довольно неряш­ливой внешности. Школьная кличка его была почему-то Кура. Писал Валера детские стихи, где-то уже вроде публиковался, а главное — был хвалим в литобъединении университета.

— Маршак помрет, Барто не тянет! — говорит Валера. — Считай, что детская ли­тература — моя!

Впрочем, и "взрослую" литературу он не выпускал из виду. Необъятные его карма­ны были набиты малоформатными сборниками современных поэтов.

— И ты, Олег, должен покупать такие сборники. Надо быть в курсе дел конкурен­тов. Читай каждую свободную минуту! Сел в автобус — читай, сел в сортире на тол­чок — читай! Делай выводы, корректируй свое творчество.

Кура познакомил меня со своим согруппником Борисом Гусевым. Как выяснилось, Гусев (Гусь) был тем самым неведомым мне школьником, поразившим когда-то мое воображение своей поэмой о Сталине, читанной по радио. Что-то болезненное было в худом и длинном лице Гусева, в его изморщиненном лбе, на который падала косая челка. У Бориса Гусева уже была публикация в университетской малотиражке — на первой странице первого номера, посвященного началу нового учебного года: "Мы отсюда пришли сегодня рано. Над Невой румянился рассвет. Так, наверно, юноша Ульянов // Шел, волнуясь // в университет..." и так далее. Наверное, это было еще гаже моей "Комбайнерши", но ничего такого я тогда не почувствовал, с почтением возвращая газету поэту.

Как и Валера Шумилин, Гусев был переполнен самыми радужными планами: впереди им светили постоянные публикации в университете и, скорее всего, в "Смене", на втором-третьем курсе прогнозировалось участие в коллективных сборниках, а там и свои сборники на подходе.

Главное — попасть в струю, главное — не лопухнуться с моментом!

Ближайшей задачей друзей-поэтов было свержение замшелого руководства свое­го литобъединения, чинящего всяческие козни молодым свежим талантам.

Тут особые надежды возлагались на мое грядущее выступление в университетском ЛИТО — та самая "свежая струя". Я, мол, начинаю, а они развивают акцию протеста. То, что я не универсант, а горняк, значения не имело: буду выступать в форме и запросто сойду за студента их геолфака. Кто будет разбираться в вензелях на моих погонах: "ЛГУ” они изображают или "ЛГИ".