Межледниковье
Шрифт:
Трое прыгающих входили в корзину к летчику, аэростат на тонком тросе уходил ввысь, на свои восемьсот метров, парашютисты поочередно сигали из кабины, летчик дудел в рожок, по этому сигналу барабан лебедки начинал сматывать трос, аэростат опускался и принимал новую тройку смельчаков. На земле это выглядело обыденно и просто.
Я бродил по летному полю, задрав голову, наблюдал прыжки. Вот, отделившись от корзины, стремительно падает вниз маленькая фигурка, и вдруг над ней распускается белый купол и долго, плавно, бережно опускает человека на землю. Тут ко мне подбежал приятель, уже в шлеме и комбинезоне, и сообщил радостную весть. Один из заявленных на прыжки
— Будько! Где вы пропадали? Минута на переодевание!
И я уже в комбинезоне и в шлеме.
— Фамилия?
— Будько! — и на меня уже цепляют парашют, закрепляют подвесную систему. Кроме "основного" парашюта — за спиной, на груди у меня ранец "запасного" (Что-то я об этом слышал.)
Обвешанный. парашютами, формируюсь в "тройку".
— Такой-то! Сякой-то! Будько!
Слава Аллаху, в "тройке" я — третий, стало быть, и сигать мне третьим, после этих — опытных, теоретически подкованных. Прыгнуть-то я прыгну, а вот раскроется ли парашют, не хватит ли меня кондрашка с перепугу во время свободного падения? Сегодня я наслушался всяких разговоров, например, о том, как одна девица, вывалившись из корзины, каким-то образом умудрилась уцепиться за нее руками и так висела, вопя. А кто-то вчера дернул кольцо запасного парашюта, не дождавшись раскрытия основного. А еще кто-то...
Входим в корзину. Я — третий. Правая рука — по инструкции — на кольце запасного парашюта. Летчик прицепляет крючья наших фалов к специальной скобе (парашюты открываются принудительно). Летчик убеждает нас: ни в коем разе, ребята, не дергайте запасной! Вообще, лучше уберите руку с кольца, я вам гарантирую. что основной парашют раскроется!
— Вон — Исаакий, — показывает летчик, а там вот — Смольный, а вон там — Горный институт.
Легкий толчок. Трос натянулся. Все восемьсот метров — под нами. Боже мой, на хрена, ну на хрена я сюда сунулся! Хоть и третьим, а прыгать-то придется! Вот уже и дверцу летчик открыл...
— Ну, что резину тянешь? — говорит мне летчик. — Тебе начинать. Вставай в срез и прыгай, ну!
Мне первому прыгать? Почему это? Господи, хоть бы не так видно было землю. Неужели не прыгну? И-и-ах...
Свободного падения, когда фал стягивает чехол купола, пока купол наполняется (теория), я не помню. Я ощутил мягкий удар под мышки и под ноги, меня как бы понесло вверх, и я понял, что купол раскрылся. Того ощущения, от которого я в восторге орал, болтаясь на подвесной системе, я передать не могу, испытав его лишь единожды.
Спасибо тебе, заболевший Будько, спасибо тебе, белый купол парашюта, спасибо, синее небо!
Я сумел приземлиться на "параллельные ступни", как торопливо проинструктировал меня перед прыжком приятель, но устоять не сумел, меня малость протащило по земле, пока я не "погасил" купол, подтянув нижние стропы вдвоем с подбежавшим приятелем.
Это событие я отразил в стихотворении "Первый прыжок". "Летчик сказал: ну! // Встал я, и волосы встали. // Вниз поглядел и зевнул. // Вы так зевали? Едва ли ..." и так далее. Причем, начав стихотворение так, я отверг соблазняющий меня вариант начала: "Встал, лишенный голоса // (И кольцо — в руке). Встали дыбом волосы // Даже на лобке". Вариант был эффектный, но бросовый с точки зрения печати, и даже в ЛИТО принародно
21
Возобновившиеся занятия ЛИТО стали мне привычными и ожидались с нетерпением.
К каждому заседанию кружка хотелось принести что-то новое. Нового, однако, было мало. Это и огорчало, и настораживало меня: что ж это с тобой происходит, да и давно уже? Посмотри на Леньку Агеева: на каждое занятие приносит чуть ли не по пять новых стихотворений, и каких! Мог бы ты, к примеру, написать о беременной женщине, об усталой кондукторше трамвая? Да ты и не задумывался никогда о таком! А как он написал о похоронах солдата! "Лежали опустевшие носилки, // Бойцы стояли хмурою стеной. // И лил на непокрытые затылки // Осенний, неуемный, затяжной... "
Виктор Салов, тот, что передавал мне символическую "лиру", заканчивающий в этом году институт, свою дружескую эпиграмму на Агея начал так: "Тук-тук! Слышен стук. Трудится Агеев..." — это относительно выдающейся Лехиной производительности. "Агея" рифмовалось с "апогеем", мол, в этом году он достиг своего апогея. До апогея было еще далеко.
Агеевское же стихотворение "На мостовой" с этим самым "тук-тук" было о чернорабочей, трамбующей на жаре мостовую. "Тук-тук!.. Навязчивый стук // Полнит всю мостовую. // Тяжелой "бабой", тяжестью рук женщина камни трамбует..." Умаявшись, стирая с лица пот, идет она к пивному ларьку, что стоит неподалеку, в котором торгует тучный наглый мужчина, она берет "большую", устало пьет... "Рядом идем мы с вами, // И нам нелегко понять, // Что этих двоих местами // Стоило б поменять..."
Вот стихи, вот темы! И заметь: он почти не пишет о себе, а ты, брат, только о себе и пишешь! Справедливо будет сказать, что и остальные кружковцы, на мой взгляд, и Брит, и Городницкий, и Трофимов, писали тоже преимущественно о себе, только, не в пример мне, серьезно. "Через себя" — о многом.
На обсуждение стихов Володи Брита той осенью в Горный пришел поэт Сергей Давыдов, уже частенько печатающийся в газетах в статусе "рабочего поэта" (токарь на заводе "Севкабель"), но и в этих подцензурных публикациях не опускающийся до воспевания любимого станка (что весьма поощрялось). Пятью-семью годами старше нас, еще успевший захватить войну, матерый крупный красивый мужик, по приватным разговорам с ним — ходок и выпивоха, он был принят нами и как поэт, и как личность.
Послушав Володины стихи, а было читано и такое — к годовщине смерти Сталина:
"...Проверенные на живучесть // Упрямо тянутся ростки. // Идут искать иную участь // Из царства гнета и тоски. // Весна растет неудержимо, // И, гордость прежнюю забыв, // Обломки старого режима // Уходят льдинами в залив", — послушав стихи, Давыдов сказал, что с удовольствием, кабы мог, уступил бы Бриту свое место на газетной полосе.
— Для этих стихов, Сережа, газета должна быть другой, — засмеялся Глеб Сергеевич.
Поскольку Глеб, помимо нашего, вел еще и ЛИТО в Политехническом институте (в 56 году он передал его Льву Мочалову, славному поэту давыдовского возраста), кружковцы-"политехи", как бы наша родня, появлялись у нас регулярно. Особенно мы сдружились с Витей Берлиным, Олегом Юрковым и, конечно же, с Сашей Штейнбергом, который стихов не писал, но мало кто из поэтов так любил и знал литературу, в особенности тогдашнюю молодую.
"Политехи" были ребятами активными и деловыми. И неспроста первый общегородской вечер студенческой поэзии, в ноябре пятьдесят четвертого, проходил именно в Политехническом институте.