Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

В просторечии вечер именовался "турниром поэтов" — в память не то средневекового мероприятия, не то игрища начала века с участием Маяковского, Северянина и прочих турнирных бойцов.

Грядущее мероприятие, без преувеличения, взбудоражило студенчество. Стихи каких-то молодых поэтов кто-то где-то непременно слышал, кого-то кто-то читал, а тут (впервые!) — все враз, живьем, твои сверстники, скорей всего единомышленни­ки, а кроме того, если уж это турнир, то — кто кого?

От Горного института Глеб выделил на "турнир" такую команду: Британишский— Городницкий—Агеев—Тарутин, а еще Рацер, грядущий автор комедийных эстрадных пьес, а тогда — пятикурсник, посещавший кружок считанные

разы, малоинтересный нам поэт.

По набитости просторный актовый зал Политеха я сравнил бы с современными шабашами популярных рок-групп. Тогда же увиденное столпотворение сравнивать мне было не с чем. Люди сидели на подоконниках, стояли в проходах, все двери были распахнуты, и в них тоже густо толпился народ. Это было самое начало массового "поэтического бума", прокатившегося по стране.

Выступавших было человек под сорок, и читали они в два отделения: кто куда уго­дил. Мне досталось второе отделение. В зале я неожиданно встретил Леву Левинзона. давнего своего приятеля по "Труду". Левушка был теперь студентом Сангига и пришел "поболеть" за универсантов — Шумилина и Гусева, с которыми сдружился в литкружке поэтессы Елены Рывиной. (Поэты-журналисты шастали по многим литкружкам в поисках признания и славы.)

Договорено было читать на вечере не более трех-четырех стихотворений, да и то — ориентируясь на реакцию зала: не принимает зал — уходи со сцены. Мне запомнилось (вообше вечер этот помнится мне фрагментарно, и на целостную картину я не претендую), мне запомнилось, как упрашивал публику какой-то не понравившийся ей поэт: "Ну разрешите, я прочту еще одно, коротенькое!” — "Хватит!" — непреклонно ревел зал.

Зато как были встречены горняки: Агей, Брит, Городницкий! Только совестливость не позволяла им читать до полного удовлетворения слушателей, каждого из них провожал со сцены гром аплодисментов.

— Ну, как тебе? — гордо спрашивал я Левушку.

— Да ничего вроде бы... — вяло дергал плечом поэт и прыгун в длину.

А вот и Шумилин на сцене. Перебирая пальцами пальцы уже знакомым мне жестом трогательной застенчивости, прочел он уже слышанные мной стихи о папе, маме, сынишке и машине "Москвич", а потом еще что-то, столь же умильное. Эх, Валера... "Маршак помрет, Барто не тянет, детская литература — моя!" — вспоминались мне его посулы. Тем не менее зал хлопал Шумилину весьма активно.

А на сцене — еще один знакомый мне универсант, Илья Фоняков. Фоняков обхватил трибуну руками, упер в зал лобастую голову. "Строитель!" — огласил он название стихотворения, оттолкнул трибуну, взмахнул рукой и пошел рубить фразу за фразой — ничего не страшащийся трибун. Строитель кладет свои кирпичи, а счастье стольких людей зависит от того, как скоро он построит этот дом! Зависит счастье и вот этих конкретных влюбленных, парня и девушки: "...И спать им хотелось бы вместе // Не только на скучных кино! (движение в зале — смело!) // У девушки в комнате мама, // Сестренка и брат-егоза. // Вот так и рождается драма, // А мы лишь отводим глаза! — разил поэт всеобщее ханжество. "Строитель, строитель, строитель, // Быстрее клали кирпичи!" — завершил стихотворение Илья, взмахивая рукой, точно подгоняя этого строителя, косвенного виновника драмы влюбленных. И остальные стихи поэта отличались такой же напористостью и гражданским мужеством. Ушел Илья Фоняков со сцены, провожаемый бурными аплодисментами.

Глеб Горбовский, почему-то тогда не выступавший, по поводу этого стихотворе­ния выразился с присущим ему лаконизмом: "Вышел строить Фоняков, нафунял и был таков". Столь же лаконично Горбовский откликнулся и на выступление горняка Рацера: "На трибуну вышел Рацер. Надо ж где-то обосраться!".

Запомнился мне

и впервые слышанный Евгений Рейн, о котором очень одобрительно отзывался Глеб Сергеевич. К сожалению, как и большинство в зале, я почти ничего не разобрал из-за чудовищной дикции, с которой он протарахтел свои стихи. (Во время получасового перерыва организаторы вечера предложили публике конкурс буриме с рифмами: ·нега - телега и нос - насос". Какой-то остряк посвятил буриме Рейну: "Разгоняя лень и негу // И вешая через нос, // Рейн талантлив, как телега, // И работал, как насос").

Завершал первое отделение Валентин Горшков, второкурсник-журналист. Совер­шенный восторг публики вызвало его стихотворение "Рассказ молотобойца"— о том. как этому молотобойцу посчастливилось слушать стихи приехавшего на завод Маяковского. "Вот бы к нам его молотобойцем! Дельный парень он, хоть и поэт!"

Бис! Бис! Браво! Шквал аплодисментов.

Я так подробно описываю этот "турнир" потому, что это было первое мое (да и прочих) выступление на такой огромной аудитории. Помню, меня насторожила и озадачила реакция публики: как мог, например, "Строитель" или тот же "Молотобоец" вызывать столь же массовый энтузиазм, как и стихи моих друзей-горняков, совершенно другие стихи, принципиально другие. Я тогда не подозревал еще об относительности успеха или неуспеха эстрадного чтения.

Впрочем, долго размышлять об этом не приходилось — в числе выступающих во втором отделении я был уже за кулисами, ощущая знакомый предстартовый манд­раж: скорее бы!

Со мной заговорил симпатичный худощавый парень Лев Гаврилов — студент Военмеха. Он еще в гардеробе подходил к нашей компании, к знакомым своим Бриту и Городницкому.

— Представляешь, — сказал он с веселым возмущением, — это я должен был за­вершать первое отделение, Глеб не дал. Говорит, после Горшкова мне будет тяжело читать, аудиторией не овладеть! Это мне-то, представляешь?

Я не представлял, еще не зная его стихов. Но о том, что Глебу нечего было беспо­коиться за Гаврилова, я понял малое время спустя, когда тот ушел на сцену. Поваль­ный хохот сопровождал гавриловское выступление, а выступал он долго, в пику усом­нившемуся в нем Глебу.

— Через одного — ты, — предупредил меня Глеб Сергеевич. — Не волнуйся, читай по своему выбору, "Музу" читать не вздумай.

"Муза" — из последних моих стихов, понравившаяся нашим кружковцам, была не совсем прилична. В стихотворении я зазывал эту музу посетить меня, не опасаясь встречи. "На невинность, дорогая, // Я твою не покушусь..." (теоретик!) А если, мол, что и случится — дело житейское, что ж: "Ведь тебе процесс известен: // Разгоняя воем тишь, // Ты родишь мне кучу песен // И к другому улетишь...

Ясное дело, "Муза" — не для широкой аудитории.

Объявили меня. Я вышел на сцену, встал за трибуну — еще один горняк в пого­нах, — начал читать. "Велосипед", "Ступеньки", "Первый прыжок". еще что-то. По­мню, что, перебрав лимит чтения, все порывался покинуть сцену, и если из скром­ности, то густо замешанной на театральном лицемерии.

На следующее занятие ЛИТО Глеб Сергеевич пригласил двух представительниц Со­юза писателей — поэтессу Елену Рывину и критика Тамару Хмельницкую. Обе они были на том вечере и глебовских кружковцев слышали впервые. Больше всего им понрави­лась наша поэтическая несхожесть, а совокупно, по их мнению, горняки на "турнире" были самыми заметными. И не одной ли из этих дам принадлежала заметка о поэтичес­ком вечере, напечатанная "Сменой" и перепечатанная "Горняцкой правдой". В заметке отмечался успех поэтов Горного института с перечнем фамилий. Мои стихи, "тепло встреченные собравшимися", были названы в заметке "шуточными и лирическими".