Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

С самого приезда в Абакан у меня "пошли" стихи. Тем самым долгожданным кося­ком, как некогда в школе. Улучив свободное время, я жаждал одного: уединиться, в крайнем случае, отвернуться от всех в углу под брезентом со своей стихотворной пикетажкой. Под стихами я отмечал места их написания: улус Телехов, озеро Буланкуль, город Аскиз, река Таштып... Питерская суета сменилась ностальгией по дому, по родному городу, все по той же первой любви. Ностальгия воспринималась как некая брешь в душе, и я, заколлапсированный в чужом пространстве, заполнял эту брешь стихами. Это были уже другие стихи.

Еще месяц спустя преподаватель укатил в Ленинград

достраивать дачу до начала учебного года, шофер со своей полуторкой и повариха пошли под расчет, и Тамара вернулась к прежней системе: заброска "газиком" и работа на разрезах. Опять нашим жилищем стала та самая палатка, и располагались мы в ней, как когда-то: студенты по бокам, начальница в середине.

Наступила осень. Я помню последнюю нашу стоянку на реке Таштып. Тамара и Дима уже спали, а я лежал в мешке и, пристроив в головах огарок свечи, читал "Мифы Древней Греции в переложении профессора Куна. Захотелось пить, а в чайнике и в ведре было пусто. Я вылез из палатки, в майке и трусах, в сапогах на босу ногу — из належенного тепла в холод. Вокруг была тьма, но река, лежащая в полусотне шагов от палатки, угадывалась по рокоту переката. На этот звук я пошел со своей кружкой. Зачерпнул воды, напился, задрал голову в небо, сплошь усеянное звездами, потом увидел нашу палатку, неожиданно ярко подсвеченную изнутри горящим огарком моей свечи, и вдруг все это — река, звездное небо, палатка со спящими там близкими мне людьми, этот огонек и "Мифы" — все вдруг соединилось в острейшем ощущении сча­стливой благодарности кому-то или чему-то за то, что я стою тут и все это вижу, во­обще за то, что я живу на Земле.

Сейчас бы я сказал: благодарности Богу, но тогда я в него не верил.

С абаканской практики я уехал раньше Димы Иванова: родители просили заехать к брату, работавшему после окончания института в производственной партии под Карагандой. Это был значительный крюк на пути в Ленинград: от Петропавловска на Караганду и далее на каких-то бензовозах еще за двести с лишним километров, в бра­тову партию. Та еще это была поездочка — с многодневным ожиданием этих самых бензовозов, с ночевками по каким-то вокзальным закуткам, кишащим всевозможным бродячим людом тогдашней Караганды. Благо, брать у меня было нечего. Что я знал тогда о Карлаге, о других казахстанских лагерях, о ГУЛАГе вообще!..

Домой я вернулся, переполненный разнообразными впечатлениями, с нескольки­ми десятками стихотворений в пикетажке.

23

Осень пятьдесят пятого ознаменовалась для меня тем, что я опять влюбился, опять неудачно и опять — в Галю. Была она первокурсницей и как иногородняя жила в од­ном из институтских общежитий в Лахте. (Эта пресловутая Лахта, обрастая разнооб­разными рифмами, пошла теперь кочевать по моим стихам, как некогда Морской проспект.)

Нынешняя Галя попалась мне на глаза на осеннем первенстве вузов по легкой ат­летике. (Она бегала спринт, но довольно слабо.) Тогда она возвращалась к старту после проигранного забега (майка, трусики, носочки, шиповки) и враз покорила мое серд­це фигурой, загаром, короткой стрижкой, капельками пота на лице.

После этой встречи я, почти забросивший тренировки, вновь стал усердно посе­щать институтскую секцию ради этой Гали номер два. (Кстати, Галя номер один к тому времени вышла замуж и чуть ли уже не родила.)

Кличка спортсменки, навязанная мною приятелям, посвященным в мои чувства, была "грубая

красавица". Насчет "красавицы" я наверняка перехватил, была она разве что стандартно-симпатична, а насчет "грубой" я попал в самую точку.

— Ну, а ты-то куда? — говорила она немного в нос (мы сидели в читальном зале библиотеки, и я встал вслед за ней, поднявшейся с места). — Чего ты-то вскочил? Собираешься меня в туалет провожать? Ну, пойдем, если хочешь.

Поэзией она не интересовалась совершенно, книг почти не читала да еще и учи­лась еле-еле. Единственным известным мне ее увлечением было пение в институт­ском хоре, только как она голосила там со своим прононсом, следствием перенесен­ного в детстве гайморита?

Ко мне Галя номер два относилась совершенно наплевательски, изредка снисходя до согласия сходить со мной в кино или позволить проводить ее до электрички (обще­житие в Лахте). А как я себя вел в период этой влюбленности — и вспоминать тошно.

— Да брось ты за ней по всему институту гоняться! — убеждали меня приятели. — Она ж тебя в гробу видала! А посмотри, какая девочка (называлось имя) к тебе неров­но дышит, а ты тут позоришься!

Что там "девочка", что там "дышит"! Я думал только о своей "грубой красавице", со щербинкой на переносице, с гайморитовым прононсом, с ее необычным равнодушием к литературе, с ее влекущим равнодушием ко мне.

Это наваждение тянулось на протяжении обоих учебных семестров и стоило мне немалых нервов. Впрочем, и творчество оно питало.

Стихи, написанные в Хакассии, я читал на первом занятии кружка вместе с осталь­ными ребятами, привезшими свой летний "улов" со всех концов страны: Ленька — из-под Воркуты, Городницкий — с Гиссара, Брит из Сибири, Гена Трофимов — из Прикаспия. Это было памятное чтение. Я слушал товарищей со смешанным чувством гор­дости за них и некой ревности: ты-то как на этом фоне?

— Откуда что берется! — говорил Глеб Сергеевич. — Золотая у вас специальность, ребята.

Не тогда ли он окрестил поэтическое направление своих питомцев "горняцким реализмом"?

Опять у нас появились новички-первокурсники: Лена Кумпан, Эдик Кутырев, Ан­дрей Битов (тогда еще не прозаик, а поэт).

Об одном грядущем нашем сотоварище Глеб Сергеевич предупредил нас особо. Давид Яковлевич Дар, такой же, как и наш Глеб, подвижник и воспитатель молодежи, руководитель Лито при "Трудовых резервах", передавал горнякам лучшего своего поэта — Глеба Горбовского.

— Я запомнил его по консультации в "Смене", — рассказывал нам Глеб Сергеевич. — Был там у него в одном стихотворении больной на приеме у врача. Стоял он перед врачом, худой, почерневший и согнутый, как горелая спичка. Хороша метафора? В общем, посмотрите сами, что это за поэт. Давно пора нам внести в Лито свежую струю. Но предупреждаю: держите ухо востро!

И вот появился у нас Глеб Горбовский — очкастый, кудлатый, с лицом красивым и породистым, с кистями рук, синеющими наколками, с двумя отрубленными пальцами (исколот он был весь, это мы узнали потом, как и подробности его фантастической биографии). Был Глеб как-то затаенно-надменен: мол, дайте мне только начать читать, поймете, с кем имеете дело, на хвосты сядете!

Он начал читать. "Муха", "Ерш", "Ослик", "Спички", другие — из самых забойных сво­их стихов той поры. "... Ослик тот до смешного скромен. Даже к детям он равноду­шен. Город грохает, так огромен. В центре — ослик. Кульками уши. Тихий ослик, не­много грустный. Служит ослик, как я — искусству".