Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

— Алик Городниикий, — представил его мне Глеб Сергеевич — третьекурсник-гео­физик.

Алик Городницкий сел рядом со мной за стол, вынул из кармана свернутый лист, глянул.

— Самым привлекательным качеством стихов Олега Тарутина является юмор, — сказал Алик, — причем юмор ненавязчивый, а я бы сказал, органично ему присущий. По-моему, автора такого плана у нас еще не было. — Алик глянул на Глеба Сергееви­ча. и тот кивнул, соглашаясь. — Я имею в виду такие стихи, как "Велосипед", "Сказка", эти ужасно длинные "Галоши"...

Кстати, длинноты — это его постоянная беда. Что же касается Олеговой лирики...

Тут я приготовился услышать знакомые мне снисходительные упреки относитель­но влияния на мою лирику Есенина, Блока или еще кого-нибудь, не менее знаменито­го. Но не тут-то было.

— Что же касается его лирики, — сказал Алик, — то она резко проигрывает в срав­нении с юмористическими стихами. Она, я бы сказал, бледна и лишена живых дета­лей, запоминающихся образов. Она как-то абстрактна, несмотря на то что автор об­ращается к конкретному человеку. Вот, например... — Он взял мои стихи, перебрал их. — Вот хотя бы это: "Если буду смеяться при встрече..."

Тут Алик принялся подробно разбирать это стихотворение, казавшееся мне сугубо конкретным, а потом другие любовные вирши, в которые я вкладывал свою конк­ретную влюбленную душу — все как примеры бледной незапоминающейся абстрактности. Закончил он разбор тем, что он верит: я еще овладею лирическим жанром, где мне может пригодиться и присущий моим стихам юмор.

Алик закончил. Его место за столом занял второй оппонент, вальяжный, в расстегнутом кителе.

— Виктор Салов, — представил мне его Глеб Сергеевич, — наш сатирик, металлург. Четвертого, по-моему, уже курса, а, Витя?

— Четвертого, увы!.. — подтвердил сатирик.

Разбор Виктора Салова был краток. Он просто прочел обращенное ко мне стихо­творение, где "Олега" рифмовалось с "коллега", где он приветствовал меня, новичка, и передавал мне свою сатирическую лиру.

— А что касается замечаний по стихам, — сказал он, — то я согласен с замечани­ями Алика Городницкого: конечно, лирика Олега много слабее.

Виктор Салов торжественно пожал мне руку, как бы символически передавая эту самую лиру, и неспешно вернулся на свое место.

— Прошу высказываться. — Глеб Сергеевич сделал приглашающий жест кружков­цам.

Поднялся тот самый усач, оказавшийся еще и долговязым.

— Белоцерковский Всеволод, — назвался он. — Первый курс горной электроме­ханики. Сам стихов не пишу. Но что это за мягкотелый разбор стихов, прямо уши вянут! Ладно, я не беру его юмористические стихи, по поводу которых тут даже лиру пере­дают державинским жестом. Я говорю о его так называемой лирике, в кавычках. Ни­какая это не лирика, пусть он даже и не воображает, что это лирика. Это какая-то детская болтовня!..

— Ну зачем же так категорично, — подал голос от окна Глеб Сергеевич.

— Я просто предостерегаю автора, чтоб он не воображал, что пишет лирику! Какие-то глаза, в которые он глядит...

Всю дорогу какие-то у него глаза! Вот я записал даже: "Погляжу я в глазищи без края // И увижу в них ясный ответ". Ну что ты там увидишь, в глазах у своей, как там ее?..

— Гали, — подсказал парень с распухшим носом, Леонид Агеев.

— Гали-Вали-Ляли... Какая разница, — гвоздил меня Всеволод Белоцерковский. — Ни черта ты там не увидел, если так описываешь! Ты Симонова читал? Плохо, значит. читал! "Я унести хочу с собою // Цвет глаз твоих, вкус губ твоих", — вот как пишут настоящие поэты, вот что такое настоящая поэзия!

— Ты уверен, что эти стихи — вершина лирики? — спросил Глеб Сергеевич.

— Во всяком случае, одна из вершин! — ответил Белоцерковский и попер на меня с новой силой.

— Или этот стишок про комбайнершу, как ее там?

— Анюту, — опять подсказал Леонид Агеев.

— Опять эти пресловутые глаза! Ну, почему они голубые? Ответь ты мне, Олег! Да просто потому, что штамп!

— По-моему, понятно, почему голубые, — возразил Агеев, — потому, что она ча­сто смотрела в небо, у автора оговорено...

— И я в небо смотрю, а у меня — черные! — совсем разозлился усач. — Ничего себе метафора! В общем, я, конечно, извиняюсь перед Олегом Тарутиным. но вся его так называемая "лирика", честно говорю, не вызывает у меня ничего, кроме смеха.

— Ну и смейся на здоровье, — буркнул я, отводя глаза от своего согруппника Лободюка, втянувшего в плечи голову при последних словах Белоцерковского.

— Кто еще? — как ни в чем не бывало спросил Глеб Сергеевич.

Дальнейшие выступления были кратки. Все же большинству мои стихи понрави­лись, кому-то даже лирика. Одна девушка хвалила даже несчастную "Комбайнершу", которую уже читала в "Горняцкой правде".

Итоги подвел Глеб Семенов (по правилам ЛИТО, как я узнал, он всегда говорил последним, чтобы не навязывать своего мнения). Глеб согласился с Аликом Городницким относительно "органичности юмора" и "свежей струи", на которые он обратил внимание еще при встрече в "Смене". Но законченных стихов даже этого плана у меня все же нет, а что касается лирики, то на данном этапе едва ли не прав грозный Сева Белоиерковский, судя по всему, наш будущий критик. Но все это дело наживное, нужно лишь работать и относиться к своему творчеству ответственно и предельно критично.

Из института мы вышли с Лободюком, двинулись по набережной к мосту Лейтенанта Шмидта.

— Ну, как тебе разбор? — полюбопытствовал Славка. — По-моему, очень деловой, не то что базар в университете.

Я остановился, вынул из кармана свернутые в трубку листы, сложил их, разорвал пополам, на четверо, на восьмеро и швырнул обрывки в Неву, под борт буксира, сто­ящего у пирса.

— Больше я туда не ходок! — озвучил я этот театральный жест.

— Ну и зря, а мне там понравилось, — сказал Славка.