Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

Инга убежала к своим. Мы с Сергеем отыскали этот состав, в котором двери всех вагонов были нараспашку. В пустом вагоне мы залегли на соседние верхние полки и тут же уснули: пойдет поезд или не пойдет — будь что будет!

Проснулись мы от неумолчного людского гомона и жары. Наш вагон был под завязку набит молодежью: на какой-то подмосковной платформе сюда ввались целая толпа ленинградских студентов. Вот когда с лихвой было компенсировано мое фургонное замерзание. С потолка капало, как в бане, и я почти сварился в своем свитере и теплых кальсонах. Зато никогда прежде я не слышал столько анекдотов враз. Я даже ослабел

от почти непрерывного хохота, и, когда мы остановились вдруг в чистом поле и паровоз загудел, я не сразу сообразил, что это и есть скорбная минута молчания, сопровождаемая гудками по всей стране: вождя внесли в Мавзолей.

Потом поезд двинулся, и вновь пошли анекдоты.

13

Дома меня встретили с великим облегчением и даже ругать очень не стали. Отец постучал себя пальцем по лбу: дурак, мол, что с тебя взять!..

Оказывается, прознав о нашем с Сергеем отъезде, директор звонил матери, сказав, что коль она не могла уследить за своим отпрыском, то пусть теперь не особо рассчитывает увидеть его живым, — знала бы она, сколько таких удавленников собралось в московских моргах!

А вообще, родители уже привыкли к всевозможным моим финтам, а мысли о моей досрочной гибели просто не допускай.

В школе (как ни крути, а промотали мы три дня) карательна санкции к нам с Сережей Евдокимовым ограничились лишь внушением директора почти отеческим: мол, конечно, он понимает наш гражданский порыв, но как прикажете его понимать в плане своеволия, так вас и разэтак!

Соклассники не очень верили рассказам о подробности нашего путешествия и лицезрения Сталина в Колонном зале, не очень верили даже самому факту нашего пребываниЯ в Москве, даже после того, как мы предъявили им бумажные билеты метрополитена.

Галя, оказывается, волновалась за меня, мы опять помирились "На началах друж­бы", и опять чередой пошли стихи, отличающиеся друг от друга лишь вариантами стихий, окружающих героя, переживающего грандиозное чувство: "Стою я над черной Невою..." или "Что скажешь мне, ветер балтийский? Что мне посоветуешь, друг?..

Удивительно, но никаких стихов о Сталине после Москвы я так и не написал. "Сталинская" тема нашла у меня отражение лишь в коротком стихотворении, которое я написал в день сообщения о болезни вождя. А ведь ехал я на похороны, имея в виду еще и грядущую свою поэму "Иосиф Виссарионович Сталин". Нет, не суждено мне было приравнять свое перо к штыку, чтобы, умирая, мог сказать: вся моя жизнь... И так далее по тексту революционного классика.

После Москвы мы стали часто встречаться с Ингой — она жила на Баскове, через два дома от меня. Она действительно стала настоящей красавицей, к тому же еще и модно одевающейся. И была она абсолютно не схожих с моими политических и литературных взглядов. Она ни в грош не ставила дорогие для меня идеалы революции вместе со всеми героями гражданской войны, она терпеть не могла ценимого мной Паустовского, непреклонную Любовь Яровую называла стервой, а, например, пресловутую Веру Павловну, героиню Чернышевского, вообще — жабой. Любимыми поэтами ее были Гейне (которого я и сам любил) и неведомый мне Вильям Блейк.

Кажется, Инга догадывалась о моем стихотворстве, но читать ей стихов я не рискнул, справедливо опасаясь резкости ее суждений.

На улице на Ингу таращили глаза,

но что мне была ее красота и ее благосклонность вкупе с близким соседством, когда на далеком Морском проспекте жила Галя. С Ингой, видимо, и была у нас та самая "дружба", правда, недолго продлившаяся.

Однажды я встретил Ингу по дороге на тренировку и почему-то зазвал ее с собой потренироваться на Зимнем стадионе.

— Иди, как есть, — сказал я ей, — в чем есть, в том и потренируешься, разомнешься. побегаешь-попрыгаешь, а кеды я тебе дам.

И она пошла. Я провел ее через вахту, показал женскую раздевалку, в которой она и скрылась, взяв мои заношенные кеды. На кой ляд я спровоцировал Ингу на этот необдуманный поступок? Скорее всего, хотел похвастаться перед коллективом кра­сотой своей подруги. Я предупредил Гойхмана, что привел новенькую, которая скоро выйдет, и начал разминаться, собираясь поразить Ингу своими талантами в спринте. Инга все не выходила. Появилась она под легкий удивленный гул тренирующихся. Была она в нежно-голубом, очень красивом и, видимо, очень модном белье и в моих кедах, особенно нелепых на ее длинных, потрясающе красивых и совершенно неспортив­ных ногах.

— Это. что ли, твоя новенькая? — негромко спросил Павел Наумович. — Ну, зна­ешь... — и ушел к своим высотникам.

— Вот это девочка! — восхитился Левушка Левинзон. — У нас будет тренировать­ся?

— Дай ей свои тапки, — попросил я Левушку, обладателя почти женской ступни.

Как ни в чем не бывало Инга подошла к нам.

— А у вас тут тепло, — сказала она, — ну, что будем делать?

Левушка уже суетился возле, протягивая Инге не тапки, а шиповки.

— Сначала попробуем прыжки в длину, Инга. Надевайте шиповки, вот так, вот так, это только в первый момент непривычно — в шиповках, — тарахтел он. — Вы уже занимались где-нибудь? Нет? Я вам все покажу! — и увел ее, оглядывающуюся на меня, к прыжковой яме. Прыгнул сам, сделав заступ, заставил прыгнуть ее. Господи! Что это был за разбег, что за прыжок! Даром что ноги такие длинные и красивые! В голубом белье, в Левушкиных шиповках... Я готов был провалиться сквозь землю. Девочки из нашей секции, глянув на меня, отводили глаза. Радовался один Лева.

— Очень неплохо, Инга! — бодро гундосил он. — Попробуем еще!

Эта прыжковая яма привлекла уже внимание чуть ли не всего стадиона. Времена­ми Инга махала мне рукой, подзывая: сам-то, мол, что с нами не прыгаешь?

По простоте ли душевной она послушалась меня: иди, в чем есть (а что у нее могло быть, кроме этого белья?), или это был эпатаж в пику мне (вообще-то, она любила всяческие прилюдные истории), но в конце концов ей надоело быть в центре внима­ния. Она скинула Левины шиповки, вновь надела мои болтающиеся на ногах кеды.

— Я ухожу, — сказала она мне, — проводишь?

— Я еще потренируюсь, — буркнул я, — а ты, конечно, иди...

— Проводи меня хотя бы до этой чертовой раздевалки, — попросила Инга, — а то пялятся на меня, как дикари.

Но, взглянув на мою кислую физиономию, презрительно усмехнулась, поверну­лась и пошла. Потом она остановилась, не оборачиваясь, содрала с ног мои кеды, швырнула их по очереди через плечо в мою сторону и пошла дальше босиком.

Больше она мне не звонила. Не звонил и я, задним числом ощутив себя полной свиньей, трусливо спасовавшей перед общественным мнением.