Межледниковье
Шрифт:
В ЛИТО я не ходил примерно месяц. На общекурсовых лекциях я видел Леню Агеева — он всегда сидел впереди, был серьезен и записывал лекции. Однажды в перерыве мы столкнулись с ним у сортира.
— Что ж ты, Олег, в ЛИТО не ходишь? — спросил Леня.
— Ну его на хрен, — отмахнулся я обиженно, — Белоцерковские всякие...
— Напрасно ты, и Севка парень хороший. Приходи на следующее занятие, меня будут обсуждать.
Я не пошел. Встреченный вскоре Виктор Никитин (он теперь учился в агеевской группе) сказал, что обсуждение было интересно, и опять же: чего это я не хожу?
В одну из "кружковских сред" я все же пришел в ЛИТО и угодил на встречу с поэтами-гостями (из Политеха,
Гости читали стихи раскованно и бойко. Запомнился мне Тумаринсон, не стихами, а напором. Потом читали наши — Британишский и Городницкий, впервые мной слышанные, очень мне понравившиеся, особенно Алик Городницкий. Читал он что- то романтическое и с не меньшим напором, чем гость Тумаринсон. Остальные наши кружковцы читать стеснялись.
— Давай, почитай, Леня, — уговаривал Агеева Белоцерковский, толкая того плечом. — чего ты жмешься, отличные ведь стихи!
Агеев только отмахивался, шмыгая носом.
— Ну, кто еще? — спрашивал Глеб Сергеевич. — Олег, пропащая душа, прочти что-нибудь из нового.
"Нового" у меня были лишь нецензурные послания к приятелям по группе и стихотворные письма к Гале (с которой я встречался теперь все реже и реже). И я, точно не Глеб меня подзудил, а черт, не смущаясь, тут же приступил к чтению одного из таких писем. написанных все тем же оседланным мною хореем. "Слушай, я теряю силы, // Я худею, говорят. // Почему ты не звонила // Пару месяцев подряд?.." И так далее, и тому подобное: о том, как я из-за отсутствия ее звонка деградирую и в спорте, и в науках. "Ну, а так как в нашем Горном // Все науки суть важны, // То растут хвосты упорно, // Пробиваясь сквозь штаны".
Цитирую с отвращением и поздним стыдом, но именно эту ахинею я и прочел тогда. И это — после стихов Брита и Городницкого. Впрочем, публика особой глупости этого "Письма" не ощутила, за исключением Белоцерковского, сморщившегося, как от кислого. Началось обсуждение прочитанного. Слово предоставили гостям.
— Стихи Володи и Алика я давно знаю и люблю, — начал Тумаринсон, — но что же остальные горняки? Одни молчат, а другие читают про какие-то хвосты из штанов! Что ты хотел сказать этими стихами? — напустился он на меня. — Что хотел выразить? Откровенно говоря, я ждал от этой встречи большего, — завершил он свою речь.
От наших ответную речь держал Всеволод Белоцерковский. Он сказал, что гости судят о горняках поверхностно, что и, помимо Британишского и Городницкого, у нас есть хорошие поэты, например Геннадий Трофимов и Леонид Агеев, здесь присутствующие. Они почему-то постеснялись читать, не в пример некоторым (взгляд на меня). А что касается Олега Тарутина, то ЛИТО за него ответственности не несет: после своего обсуждения он отсутствовал больше месяца. (Не будучи старостой кружка — им был старшекурсник Саша Гдалин, — Белоцерковский искренне болел за его престиж.) Может быть, Олег и после этого занятия опять обидится и исчезнет на месяц-другой.
Как раз наоборот! После этой читки я посещал кружок регулярно, а если и пропускал, то по сверхуважительным причинам.
А тогда, бредя в одиночку по набережной от Горного, я чуть ли не впервые в жизни всерьез задумался о своем творчестве. Конечно, они правы — и Севка, и Тумаринсон: эти вещи, хохмочки эти можно читать приятелям, да и то, стоит ли? Стоит ли тратить время на эту чушь? И вообще, как это понимать: написана уже прорва, а стихов, по существу, нет. Нет лирики, а есть нытливая тягомотина, скучная и безликая. Правы те, кто
Помимо прочего, тогдашний разнос "Письма" косвенно повлиял и на мое отношение к Гале, ускорив то, что уже отмирало естественным путем: пришла пора прощаться с первой любовью. Из действительности эта любовь перешла в память, обрела там свое почетное место, питая ностальгические воспоминания и некоторые стихи.
Под флагом таких ностальгических экскурсов в прошлое я написал тогда стихотворения "Ступеньки" и "В парке" и читал их на ЛИТО, через несколько занятий после памятного посещения гостей. "Как трудно в первый раз добраться // До двери самой дорогой. // Ступенек было сто двенадцать, // И все скрипели вразнобой..." Стихотворение было бесконечно длинным, с количеством строф, чуть ли не равном числу этих самых ступенек, и, безусловно, — все еще инфантильным. Но, читая его, я краем уха услышал, как Белоцерковский сказал Агееву:
— Вот так и надо писать.
Конечно, это было заблуждением расслабившегося моего хулителя, но меня это, помнится, взбодрило, и весьма.
Сам Ленька Агеев прогрессировал и матерел на глазах. Если стихи с первого его обсуждения, которые я прочел задним числом, стихи о природе (лес, грибы, рыбалка) или традиционные стихи о городе, почти меня не тронули, то теперь все сделанное им вызывало во мне жгучий интерес. Тут был уже совершенно иной настрой, в этих стихах уже брезжило то, что через два-три года зазвучало в полную силу, что поражало потом всех нас, что позволило впоследствии Британишскому, вспоминавшему то время, сопоставить агеевскую творческую позицию с некрасовской ("попытка выразить муку всей российской жизни").
Но стоп. Пока что я сижу на занятии ЛИТО зимним вечером пятьдесят третьего года, в тесноватом помещении редакции "Горняцкой правды". У окна привычно сутулится Глеб Сергеевич, а на скамьях, облокотясь на столы, — коллеги мои, "литошники", кто в студенческой форме, кто в цивильном. А за столом обсуждающегося — первокурсник Ленька Агеев, крепкий симпатичный парень, прямые волосы зачесаны набок, под расстегнутым кителем — спортивная куртка, читает стихи, изредка неосознанно ударяя по носу согнутым пальцем.
И слушает его коллектив максимально заинтересованно и благожелательно (как и всех, всегда), полное внимание к каждой фразе — удачному обрадуются, неудачного не пропустят. И мнение свое каждый будет отстаивать до конца.
Слушают стихи горняки-сокружковцы: Володя Британишский, Алик Городницкий, Гена Трофимов, Виктор Салов, Лина Гольдман, Миша Судо, Саша Гдалин, Виктор Никитин... И что кому на роду написано по жизни и по литературе — одному Богу ведомо.
Высокий худой третьекурсник Володя Брит писал стихи, критиковать которые, на мой взгляд, было просто не за что. Форма стихов была совершенна, а их содержание находило неизменный отклик в моей душе, во всяком случае — по вложенной в них мысли. Выросший в семье художника, очень известного в двадцатые годы, запойный книгочей с раннего детства, знаток живописи, философии. музыки, золотой медалист, никогда, по-моему, не получавший даже четверок, Брит был интеллектуалом и истым интеллигентом. Писал он с детства, а лет с четырнадиати уже переводил английских поэтов. При всей своей интеллектуальной высоте был Володя врожденно демократичен и в жизни, и в творчестве. В его стихах не было и тени снобизма или литературщины, стихи были искренни и просты.