Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

На пароход я вошел последним, под яростные вопли швартового матроса, волоча по трапу ружье в чехле и рюкзак, мотаемый из стороны в сторону, ужасно вдруг по­тяжелевший.

Весь путь до Нижних Халб я просидел на палубе, у поручней, обдуваемый ветром на неоглядной речной шири, таращась в амурские волны, вначале тупо и бездумно, а потом уже вполне осознанно.

К Нижним Халбам пароход подошел ночью и встал метрах в ста от берега, как можно было судить по редким поселковым огням. В числе еще трех пассажиров я был погружен в пароходный вельбот и высажен на берег. В отличие от моих совельботников, тут же куда-то исчезнувших в ночи, идти мне было некуда. Я сел на берегу, прислонившись спиной к полуразвалившейся,

ушедшей в песок лодке, и наблюдал, как удаляется мой пароход, расцвеченный всеми огнями, подобный плывущей люстре на фоне речной и небесной тьмы, и люстра это все уменьшалась, уменьшалась, пока не исчезла. Потом я достал из рюкзака одеяло, завернулся в него и уснул.

Утром я отыскал медпункт и Надежду Мейхайдарову, при этом медпункте живу­щую. Она нисколько не удивилась моему приходу: экспедиционники останавливались у нее не впервые. Без лишних разговоров она застелила мне раскладушку у свобод­ной стены комнаты, а на мое робкое предложение ночевать на кухне только усмехну­лась:

— Не бойся, парень, я тебя не трону!

Почтового глиссера пришлось ждать всего два дня, но и этот срок был для меня существенным в плане затрат на пропитание. Денег было в обрез, слишком уж я ши­ковал в вагоне-ресторане поезда Москва — Хабаровск. Сколько надо будет платить за глиссер? Сколько проторчу я в поселке Бичи, попав наконец в них? И когда наконец достигну я Бактора, доберусь до вожделенного котлового питания? Питался я факти­чески за счет медсестры, изредка принося к столу то консервный "рыбный частик", то кулек макарон. "Частик" не ела даже хозяйская кошка.

Медсестра Надежда, могучая женщина, посмеиваясь над моими потугами, ставила на стол чугун вареной картошки и очередную соленую кетину, нарезанную крупными ломтями: не кочевряжься, мол, парень, ешь, пока дают, пока я добрая!

Пришел почтовый глиссер — впервые мною виденное стремительное плавсредство, и цена проезда оказалась приемлемой даже для меня. Моторист врубил двига­тель, над головой со свистом завертелись лопасти, слились в один неразличимый круг, глиссер птицей понесся вниз по Амуру возле правого берега.

Несколько раз мы останавливались у неизвестных мне поселков, моторист передавал почту, и мы мчались дальше. Свистело в ушах, трепетала на ветру oдежда, веселый моторист кричал мне что-то нерасслышанное, и я кричал ему в ответ то, что не слышал он, брызги летели в лицо, хотелось петь от восторга.

Потом, лихо развернувшись, глиссер пересек амурскую ширь и влетел в устье Горюна, левого притока могучей реки. Вот и те самые Бичи, предпоследняя моя остановка на пути в геологическую партию. Я вышел на берег с пакетом, который мне нужно было отнести на почту, командир глиссера показал мне дом Василия Ивановича, посулил дня через три-четыре прибыть с почтой для Бактора (а вообще хрен его знает, как получится), описал широкую дугу по Горюну и застрекотал винтами в обратном направлении.

Дом Василия Ивановича стоял на высокой речной террасе в окружении многихихозяйственных построек. Василий Иванович был потомком столыпинских переселенцев, таких по Амуру и его притокам прижилось множество, судя по завезенным сюда русским названиям: Средняя Тамбовка, Нижняя Тамбовка, Орловка... Меня хозяин встретил гостеприимно, а я после гостевания в Нижних Халбах уже не манерничал, а с благодарностью пользовался его радушием, стараясь лишь хоть как-то отработать постой — то ли колкой дров, то ли тасканием воды.

Кроме двух сыновей, рабочих нашей партии, у Василия Ивановича была еще дочь Лариса — высокая, статная, симпатичная девушка лет семнадцати, кончившая местную семилетку.

— Слышь, геолог, — говорил мне чапаевский тезка, — брось ты топором махать, своди лучше Лариску в кино, чтоб местные кобели к ней не липли.

Я бы и сам

к ней липнул, кабы не Танечка, ждущая меня в далеком Ленинграде. Дело ограничивалось нашим с Ларисой сидением на бревнах, прижавшись плечами под моей курткой.

Ожидая глиссера, прожил я в Бичах неделю и даже присутствовал на именинах хозяйки, на которых закусывал спирт "талой" — сырой — осетриной, только что выловленной из Амура, нарезанной мелкими кусочками, с уксусом, перцем и укропом.

Ко времени прихода глиссера я уже обжился в хозяйском доме. Прощание наше было сердечным.

— Слышь, Семеныч, — сказал мотористу Василий Иванoвич, — ты денег с Олега не бери, понял? Потом с тобой разберемся.

— А чего разбираться, — отвечал тот, — один черт мне туда почту везти.

Под знакомый уже стрекот лопастей мы двинулись в путь и я все оглядывался на Ларису, машущую рукой со штабеля бревен.

Поселок Бактор встретил нас негустой толпой местного населения, сошедшего к реке на звук глиссера. Толпа состояла из невысокого, коренастого русского мужчины с красным, как у Хлопушина, лицом, двух русских женщин и двух нанаек: молодухи в белом платочке и обычном платье, а также беременной мамаши в национальнлй одежде и с младенцем на руках. Несколько нанайчат, бойко переговариваясь, глазели на прибывших. Мы с глиссеристом вышли на берег, здороваясь.

— Так вы и есть тот геолог, которого ждали? — спросила одна из русских женщин в полевой одежде: брюках, куртке, сапогах, подозрительно краснолицая. — А тут на базе никого из экспедиции, кроме меня, и нету, все в тайге, а Антонина Афанасьевна в больнице в Комсомольске.

Вот тебе и на! Хоть в Ленинграде я и был предупрежден о возможности такого варианта, но физиономия моя, видимо, вытянулась.

— Да не расстраивайтесь вы! — сказала вторая русская, дородная и благообраз­ная женщина. — Завтра Фомич, — она кивнула в сторону мужчины, — пойдет вверх на моторке, у него договорено с Гришечкиным. Вас отвезет, его заберет. Тот в Ком­сомольск едет насчет Антонины справляться. Мой Фомич мотористом в вашу партию нанят, — пояснила она мне, — а я тут магазином заведую, Марья Сергеевна меня звать. А вы, значит, Олег? Пошли, Олег, за стол. Мы там сидим на вольном воздухе, сегодня вечер, комара считай что нет. Мы там сидим, из-за вас только и прервались.

Всей толпой, и глиссерист с нами, пошли от берега, сопровождаемые галдящими нанайчатами. Тут только я заметил, что у них, почти у всех, темные стриженые голо­вы белеют проплешинами стригущего лишая. Ни хрена себе! Не хватало еще подце­пить! Возле магазина — безо всякой вывески бревенчатого дома — стоял струганый стол на врытых в землю ногах, две скамейки по сторонам. Стол был заставлен посу­дой с недоеденной снедью, стояли кружки, стояли две порожние бутылки из-под спирта.

— Шурка, твоя очередь выставляться, — сказала завмагша краснолицей женщине в полевой одежде.

— Я только под запись, ты ж знаешь, — искательно ответила та, и я увидел, что лицо ее в самом деле испитое.

— По записи, у тебя перебор, — усмехнулась завмагша, — давай живые деньги, нечего тут!

— У меня только на полбутылки, — вздохнула Шура.

— Вот возьмите, — я вынул свои последние восемьдесят пять рублей, сэконом­ленные на бесплатном переезде, — вот, в общий котел, для знакомства...

Завмагша передала деньги Фомичу, тот ушел и вернулся с двумя бутылками спир­та. И началось бакторское застолье на вольном воздухе. Шура, наша повариха, оказа­лась разнорабочей местного найма. Биография у нее была пестрая и, судя по всему (наколки, например), не без отсидки. Почему-то она сразу же начала меня прельщать ленинградками, находящимися теперь в тайге, в верховьях Горюна. Зоечка — такая девочка: ножки, бедрышки, буферочки!... А Наденька — студентка — та вообще кон­фетка!