Межледниковье
Шрифт:
Вторая наша ночевка была в безнадежно незнакомом месте. Стараясь поддержать в напарнике бодрость духа, я рассказывал ему анекдоты, пересказывал фильмы, даже пел, но взбодрить его не мог. Федька уже готовился к безвестной погибели в дебрях приамурской тайги вместе со мной, хреновым предводителем. В ответ на мои рассказы и песни он поведал мне историю о том, как якобы три года назад в этих краях сдался властям японский шпион, неправильно сброшенный с парашютом, проплутавший в тайге полтора месяца. Он сдался, сжевав весь свой шпионский шоколад и тонизирующие таблетки, расстреляв весь боекомплект, и был счастлив, что вышел на людей живым, хоть оголодавшим и ободранным до
Самим нам голодная смерть не грозила: мы набрели на орешник. Здешние орехи были покрыты кожурой, усеянной тончайшими жалящими иглами, но мы очистили эти орехи и набили ими по полрюкзака каждый. После орехов мы кружили еще два дня. Я уже не верил не только карте (что оказалось справедливым), но и компасу: правильно ли он, зараза, показывает? И вообще — действительно ли красная стрелка должна указывать на север?
Федька все ныл, чтобы мы выходили прямо на Горюн и сплавлялись на бревнах до Бактора. Но, во-первых, маршрут, а во-вторых, где этот самый Горюн? По карте — на западе, а где запад? Как назло, стояло марево, притом у меня уже не было уверенности даже в отношении солнца: точно ли оно восходит тут на востоке?
Наконец я внял Федькиным доводам, взял по компасу азимут 270 — чистый запад, и мы пошли напролом. На шестой день от начала этого паскудного маршрута мы вышли на марь, несомненно свидетельствующую о близости реки. И с мари я увидал этот окаянный хребтик далеко в стороне, километрах в десяти от нас.
Двинулись по мари. Издали эта зеленая мерзость казалась ровной, как скатерть, но вся она состояла из высоких конусообразных кочек с узкими промежутками между ними. Сквозь траву сверху не было видно, где кочка, где промежуток. Кочка, как живая, выворачивалась из-под ноги, мы плюхались на вытянутые руки, по самые плечи увязая в мокрой каше... Целый день шли мы эти десять километров. Но всему приходит конец. Мы выбрались на хребтик и повалились у геодезической вышки, поставленной на коренных развалах белых кварцитов. Это было то самое место, в пяти километрах от которого нас должны были дожидаться коллеги. Если только они, плюнув на нас, не подались в Бактор. Мы с Федей залезли на треногу и уснули как убитые, даже не отреагировав на начавшийся дождь.
Проснувшись, мы доели весь НЗ, и пятикилометровый отрезок позорного маршрута я проделал по всем правилам геологической съемки.
Коллеги ловили рыбу, и наша задержка нисколько их не возмутила. Моторист Фомич привез почту и мне, и Зойке: ей от мужа и от забайкальца — толстую пачку, мне — от родителей, от Татьяны и от Леньки Агеева (еще из военных лагерей). Лежа в пологе над Горюном, мы с Зойкой шелестели страницами долгожданной почты. Татьянино письмо было совершенно бестемпераментным и каким-то детским и заканчивалось странным шифром: шесть точек и еще пять точек.
— По-моему, это расшифровывается как "крепко целую", — предположила Зойка, подсчитав буквы первых двух слов в конечной фразе своего забайкальца: "крепко целую, мое солнышко!" — Но зачем такая конспирация?
— Такая она у меня девочка стеснительная, — снисходительно ответил я, совершенно не уверенный. в правильности расшифровки. "Свет в палатке в одну свечу, Да и той остается мало. Я лежу и письмо учу, То, что ты мне сегодня прислала..." Это было началом моего первого таежного стихотворения.
Прибыв в Бактор, несколько дней мы прожили там всем составом (плюс излечившаяся начальница). Кстати, слух о моем грехопадении в день приезда гулял по этому малонаселенному колхозу и активно обсуждался работягами, как оказалось — поголовно моими молочными братьями.
Затем мы разделились. Начальница,
Денег мне не оставляли, все продукты я должен был брать у завмагши. Очень не хотелось расставаться с большинством, особенно с Зойкой и сверстниками-коллекторами. При этом неприятно томила мысль, что оставлен я как не справившийся со съемочным маршрутом, оставлен на чисто механическую, бездумную работу, это я-то, знакомый с детальными разрезами еще по Хакассии и Зайсану! Я еще не понимал, что вынужденное одиночество, тот самый коллапс, в котором замкнут ты со всем своим прошлым, с надеждой на будущее, — лучшее состояние для стихов.
Наутро в мое распоряжение явился юный тезка, Олег Макаров — курносый, пухлогубый парнишка. К тому времени у меня уже была составлена диспозиция наиболее рациональной организации самостоятельных работ: "ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт...", верхние обрывы, нижние обрывы, сурьма. От услуг поварихи пришлось отказаться. Едва вниз по Горюну ушел экспедиционный караван во главе с начальницей, Шура хватанула флакон цветочного одеколона и, покрытая пятнами крапивницы, вперлась ко мне, предлагая заменить собой вновь отсутствующую нанайку Милу. Тут уж надо было действовать решительно, не давая новой пищи вздорному общественному мнению. Я вытолкал повариху за дверь, пригрозив рапортом за срыв полевых работ, и решил обойтись без ее кулинарных услуг — сами сготовим.
Через час наша моторка уже шла вверх по Горюну к урочным скальным выходам юрской толщи.
В небольшом распадке мы отыскали место для полога, натянули тент, попили чаю, и я тут же приступил к работе. На моторке на тихом ходу мы прошли вдоль черных скал, тянущихся километра на три. Это была толща переслаивания плитчатых мелкозернистых осадочных пород. Искомой фауны тут могло попросту и не быть.
Я объяснил Олегу Макарову, что такое фауна, нарисовал на листке несколько видов ракушек, велел ему с любым подозрительным осколком немедленно идти ко мне. Затем мы разошлись вдоль уреза воды и начали в два молотка обколачивать толщу.
Трещиноватые породы под ударами молотка распадались на плиты, пластины, шуршащую дресву. В сырых, но все равно прогретых трещинах было полно змей — гадюк и медянок. Отворотишь молотком пласт, а под ним, шипя, поднимает голову гладкокожая тварь и по сыплющейся дресве лениво скользит в воду. Сначала я вздрагивал и отскакивал после каждого такого сюрприза, но вскоре привык. Главное — не залезли бы в полог, не затаились там среди нашего барахла.
Вкалывали мы с полной отдачей. Бессчетное количество тонн породы обрушили в воды Горюна, переколотили молотками и осмотрели. Изредка я поглядывал на напарника, который то колотил молотком, то созерцал отколотый камень, сверяясь с бумажкой, мною данной. С каждым подозрительным включением он бежал ко мне: не ракушка ли? За найденную фауну я обещал ему премию — банку сгущенки (геологическая традиция), но не корысть руководила юным сыном Фомича, а чисто научный азарт.