Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

После амнистии пятьдесят третьего года, проработав сколько-то времени на том же прииске уже "вольняшкой" — вольнонаемным, Ленька вернулся в Ленинград и вскоре загремел на новый срок, уже на "стройку коммунизма", на Куйбышевскую ГЭС. По сравнению с Колымой, по его словам, это был курорт.

За что он получил второй срок, я так и не узнал. Во всяком случае, при бытовой кристальной честности к соцсобственности Ленька относился с полным презрением: "Тебя это сраное государство грабит, как хочет, и тебе его грабануть — дело святое", — говорил он.

В тот день Ленька зашел к нам поговорить с Германом о предстоящем сезоне: когда планируем отъезд, когда начнут функционировать экспедиционные курсы техников-радиометристов,

ему их нужно было пройти.

Через полчаса мы все сидели в облюбованной шашлычной, и я уже точно знал, с кем буду ходить в маршрут.

Приближался полевой сезон. На "весновку" (на заброску продуктов и снаряжения на полевую базу) уже укатил Паша Филиппов, чуть позже, в помощь ему, отправился Витя Ильченко. Герман и Володя Левитан уехали на совещание в Хабаровск, в управление. Встретиться мы должны были уже в Большом Невере, куда из Нижней Тамбовки (с Амура) перебазировалась база экспедиции.

Перед своим отъездом Герман Степанов (по моей просьбе) сходил в Горный на распределение Гришки Глозмана. Тому, как год назад мне, грозило распределение в какую-нибудь дыру, где он был бы никому не нужен. Герман подал на него заявку Дальневосточной экспедиции, и это решило дело. После защиты диплома и военных сборов Григорий должен был работать с нами.

В один из предотъездных дней Таня выдала мне такую информацию. Да, она очень хорошо ко мне относится, она очень ко мне привыкла, но она очень сомневается: любовь ли это? В ее жизни, оказывается, был человек (имярек), много старше ее, так вот, к нему она чувствовала нечто другое, чем ко мне. Она мне ничего о нем не рас­сказывала, потому что ничего такого между ними не было, но чувства ее к нему (это факт!) были не такими, как ко мне. Она могла не говорить мне всего этого именно перед моим отъездом, но я все время пристаю к ней с этим замужеством (правда, все­гда с вечными своими шуточками, так что трудно понять: серьезно это или нет?). Она хочет быть со мною честной и откровенной. Вот я уеду, и давай оба разберемся в своих чувствах, ладно?

Ничего себе "ладно" — укатывать почти на полгода под такие прощальные арии... Впрочем, я почему-то не очень верил ее речам. Изо всех моих любвей эта любовь внушала мне наибольшую надежду на счастливый финал.

Вот и опять — скорый поезд Москва — Хабаровск, знакомая мне "шестерка"... Но насколько веселее прошлогодней была эта поездка! В Большой Невер с нами ехали в основном экспедиционные женщины: лаборантки и минералоги, а еще — целая компания практикантов, тоже преимущественно девушек. Душой компании был Леня Обрезкин — всегда веселый и непосредственный.

— Я бы тебе отдался! — говорил он очередной женщине, и та смеялась, понимая, что это абсолютная правда. Ленька (очень, кстати, красивый парень) отдался бы любой, в любое время, в любом месте.

Где-то под Читой в наш вагон сели трое. Без багажа, видимо, — не на долгую езду. Все трое имели приблатненный вид: кепочки, сапоги гармошкой, челки, пиджаки, у одного — яркие фиксы. Этот фиксатый, судя по всему, главный — восточного типа, смуглый и носатый, подсел к нам (мы играли в карты на чемодане, держа его на коле­нях меж скамеек).

— Давайте в буру, — мрачно предложит чужак.

— Не, мы в дурака, — сказал кто-то из студентов.

— Пусть в дурака, сдайте и мне, — потребовал фиксатый.

— Не пойдет, — сказал Ленька, впервые глянув на него в упор.

— Что так?

— Рожа мне твоя не нравится, — пояснил Ленька.

— Выйдем в тамбур, — еще более потемнев лицом, сказал фиксатый.

Ленька аккуратно положил карты, рубашкой. вверх, на чемодан:

— Пошли.

Похолодев, я подумал о рюкзаке, где у меня лежал нож и малокалиберный писто­лет, купленный у Хлопушина перед отъездом (тот самый рыжий полевик с речного вокзала в Комсомольске). Вынимать все это было поздно: Ленька, фиксатый и двое его

спутников стояли в закуте перед туалетом. Я и кто-то из студентов пошли туда же. Ленька открыл туалетную дверь, впустил фиксатого, вошел следом и с лязгом эту дверь захлопнул. Мы встали по бокам мрачной блатной пары, ожидая от нее чего угодно: тычка ножом, выстрела...

— Я — пацан, — слышался голос фиксатого, — а ты мне, как фраеру...

Ленькиного голоса слышно не было. Потом дверь открылась, и фиксатый вышел, слегка подпихнутый Ленькой в плечо. Ленька подошел к нашим двоим, глянувшим на него еще более мрачно, взялся обеими руками за козырьки их кепок, резко надвинув им на лица, и, не оглянувшись, пошел в наше купе, а мы за ним. Те трое в вагоне больше не появлялись.

Я так и не узнал, что такое Ленька сказал в сортире фиксатому: сам он только усмехался и отмахивался. Кстати, в поезде я впервые увидел его наколки (кисти рук были чисты). Не помню, что там было еще на его сплошь исколотой тощей груди, помню только большой крест и слово "Софа" — имя его жены.

Пункт прибытия, станция Большой Невер, был то ли поселком, то ли городом, бессистемно застроенным и широко раскинувшимся. База экспедиции находилась на отшибе и состояла из нескольких бараков, где уже обжилось начальство, лаборато­рии, базовская радиостанция, бухгалтерия, отдел кадров. Возле отдела кадров вечно гомонила толпа нанятых на сезон работяг, еще не вывезенных в поле. В основном это были бичи. Опытные экспедиционные вербовщики (тот же Хлопушин) набирали их в самых разнообразных местах по ближайшим станциям: на вокзалах, в столовых, вплоть до КПЗ. У согласившихся работать забирали под аванс паспорта и отдавали их в отдел кадров, а тот распределял завербованных по партиям. Вот и толкались они тут: кто домогался денег, кто требовал паспорт назад.

От Невера начинался знаменитый Алданский тракт. Для нас он стал знаменит шоферской столовой. Ее всегда посещали водители перед своими дальнобойными рейсами. Кормили тут сытно, чисто и дешево. Мне не забыть бочки с солеными груздями, откуда буфетчица накладывала в тарелку щедрую порцию хрупких, крупных, сахарно-белых, в нежной бахроме груздей чепуховой цены. Так же щедро накладывала она гуляш и наливала солянку. И бутылки с крепленым вином продавались тут без ограничения.

Два дня расслаблялись мы на базе, а затем появился Витя Ильченко и отвез нас в Ольдой, откуда партии предстояло вертолетом забрасываться в тайгу. Поселок сто­ял на реке — притоке Амура, который протекал километрах в ста южнее, почти па­раллельно железнодорожной магистрали. Магистраль пересекала притоки великой реки, нанизывая на свою нить их названия: станция Омутная, станция Уруша, стан­ция Ольдой... Сам поселок стоял чуть в стороне от станции на высоком обрывистом берегу. Партия Германа Степанова занимала пустую школу — обычное место постоя геологов. Собрались уже все, кроме Германа, — он выбивал у начальства вертолет. С работягами вроде бы повезло, истинных бичей попались только трое, остальные были школьниками неверского найма. Двух бичей, сцепившихся в поножовщине, Витя сра­зу же уволил.

— Надыбал слабину, что я плохо бегаю! — скрипел зубами окровавленный здоро­вяк вслед убегавшему врагу. — Ничего, гад, придешь за ксивой в кадры, сукой буду, порешу!

Замену этим двоим нашли тут же в Ольдое. Ольдойской была и наша будущая по­вариха, дочка директора школы, Неля. В семье директора школы партия и столова­лась, платя за содержание.

Неля — высокая, спортивная, очень симпатичная, деликатная и воспитанная де­вушка лет восемнадцати — после школы и каких-то еще курсов мыкалась без работы, но ехать с нами согласилась не враз: оказаться в тайге одной со столькими мужика­ми, пусть даже и ленинградцами... Решилась она на экспедицию лишь после того, как прибывший в Ольдой Герман привез с собой нашего минералога — Тамару Ильинич­ну.