Межледниковье
Шрифт:
— Без соли хуже, особенно с непривычки, — сказал Ленька, — подцепи сольцы и пей смело, сам почувствуешь, что это такое. Чифир — человек!
Я лизнул соли и сделал глоток. Что-то жгучее, преодолев горловой спазм, прокатилось по пищеводу, плюхнулось в желудок.
— Еще по паре глоточков, — сказал Ленька, расслабленно, как во время выпивки, улыбаясь. — Чифир — человек! Он мне жизнь спас. Когда-нибудь расскажу...
Следующая пара глоточков (по кругу) пошла у меня уже легче.
Оставшуюся в кружке массу разбухших чаинок ("эйфеля", как назвал их Ленька) он, прикрыв тряпкой, бережно уложил в рюкзак.
—
Мы полезли на склон, и только на вершине я удивился тому, как легко мы его осилили, да еще шли разговаривая, а не плелись молчком, как до этого, согнувшись под тяжестью рюкзаков.
— Это чифир, — пояснил Ленька, — понял теперь, зачем я чай экономил, травками заваривал?
На лабазе присутствовал один Юрка Шишлов, вылезший из полога нам навстречу, мрачный и заспанный.
— А где Джан? — спросил я Юрку. — Сожрал ты его, что ли?
— Сожрешь его, падлу хитрожопую! — ощерился Юрка всем своим зубным металлом. — На Березитове уже твой Джан, мать его китайскую так!
Оказывается, в первый же день маршрута, пока Юрка с лотком спускался мыть шлихи, китаец, пробив дырки в банке со сгущенкой (отрядный НЗ), половину сгущенки высосал, а половину выцедил в свой знаменитый термос, объяснив освирепевшему напарнику, что без сладкого он совершенно не может. А на второй день Джан потребовал срочного возвращения на лабаз: у него, мол, начался приступ давней болезни, и он боится умереть в тайге. Болезнь (которой приступ) Джан называл по-китайски.
— Чтоб я не понял! — негодовал Юрка. — Может, триппер старый открылся, а может, с сердцем что! Вычислил, падла, когда каюры с оленями с верховьев Долышмы пойдут мимо лабаза!
Джан вернулся в Березитов, оседлав свободного оленя. На лабазе он оставил записку Герману, на тот случай, если наши отряды встретятся до возвращения на базу. "Уважаемый учитель Герман Иванович! — писал Джан в своей объяснительной. — Мне очень стыдно за мое подведение моих товарищей, что я оказался непригоден ходить в маршрут. Прошу искупить мою вину своим трудом на базе Березитов. Да здравствует советско-китайская дружба!"
В Березитове, как мы узнали потом, волшебно выздоровевший Джан бескорыстно трудился, помогая то минералогу, то Неле, то радисту-хозяйственнику Паше. Рекорды производительности он ставил на изготовлении пакетов под маршрутные пробы грунта (километр хода — десять проб). Наверченные им пакеты исчислялись тысячами и отличались особой добротностью и изяществом. Впрочем, и все известные мне по институту китайцы отличались невероятной работоспособностью.
Дезертирство Джана пошло отряду только на пользу: высвободился Юрка — отменный промывальщик. Ручьев было много и шлихи нас заметно притормаживали. Кроме того, Юрка был лишней тягловой единицей. Бывшие "китайские" маршруты мы приверстали к своим и на следующий же день ушли. Более месяца мы отрабатывали территорию к северу от Долышмы, ни разу не встретившись с левитановским отрядом даже на общих лабазах, где мы сбрасывали пробы (их потом заберут каюры), брали продукты и уходили в очередной маршрут. Наконец мы снова вышли на реку.
Километрах в десяти, на той стороне Долышмы, мрачно высился десовский массив, который нам предстояло утюжить. Маршруты с такими перепадами высот предстояли суровые, но зато там, в долине Деса, нас ожидал самый жирный лабаз, целиком наш.
Западную
Мы расстались в долине Деса, посулив Юрке за проявленный героизм премиальную литровую банку компота на вожделенном лабазе. Постучали по Юркиному деревянному лотку на счастье и пошли.
Километров пять маршрута прошли мы бодро. Перед очередным отрогом Рюмзак должен был отмыть несколько шлихов. Чтобы не ждать его внизу, на комарах, мы полезли с Ленькой на склон: ждем, мол, наверху, отмоешь — догонишь.
Подъем был долог и крут. Ленька, который с утра заметно прихрамывал и держался за живот, все отставал. Оглянувшись, я увидал, как, согнувшись пополам, он блюет какой-то белой жидкостью, Бог знает сколько недугов таил он в себе после Колымы...
Наверху, на ветерке, я описал в пикетажке пройденный интервал, расфасовал образцы по мешочкам, отметил на карте место шлиховки Рюмзака. Самого его все не было. Подождав еще, мы начали орать, потом я, матерясь и непрерывно вопя, спустился до середины только что преодоленного склона, откуда было видно место шли- ховки, Рюмзака не было. Что с ним стало, какая моча ударила ему в голову, куда погнала, почему не откликается и не откликался прежде? Где искать его теперь? Рюмзак, мы знали, был малость глуховат после какой-то детской болезни, но не мог же он не слышать близких наших воплей? Орали мы так, что далекий Юрка уверял потом, что слышал отголоски наших воплей на Десе.
В самом начале маршрута — и такую свинью подложил нам Рюмзак! Все километры, предназначенные для работы, мы истоптали на этом водоразделе и в соседних распадках периодически паля в воздух. Мы извели все патроны, вплоть до особо сберегаемых жаканов.
И, удивительное дело, во все маршрутные дни нам ни разу не попадалось ни зверя, ни птицы, а тут, после последнего спаленного даром патрона, как прорвало. С тяжким, многокилограммовым шумом из-под самых ног вылетел тетерев и нагло уселся напротив, на самом виду. Пробежала не виданная в здешних краях кабарга и, увидев нас, остановилась, прежде чем скакнуть в сторону. И зайца мы видели, и колонка...
— Ну, Рюмзак! — мотая головой, стонал Ленька. — Ну, падла ольдойская!
Уже в начале сумерек мы увидели дымок в самом неожиданном месте — в одном из распадков, верховья которого мы проходили уже дважды, мотаясь своими поисковыми кругами и петлями. Спустившись, увидели натянутый полог, увидели и самого Рюмзака, склонившегося над костром. (Рюмзак был хранителем основных отрядных ценностей: полога, котелка и продуктов.) Ну, слава Богу, нашелся!
— Кашу варит, гад, — сказал Ленька, — на ночевку уже наладился. Ну, я его сейчас пугну! — и потянул через голову винтовку.