Межледниковье
Шрифт:
В конце сентября мы вернулись в Караганду. Временных рассчитали. Капризный Леша, совсем оборзевший к концу сезона и чуть не побитый нами, укатил в Москву своим транспортом, уехал в Питер ботаник Сергей, а нам с Валентином предстояло еще ехать в Алма-Ату, в геологические фонды: начальнику — по работе, мне — для курсового проекта. Город поразил меня тем же, чем и каждого, впервые там побывавшего, — яблочным изобилием. Ни до, ни после ничего подобного я не видывал. И зелень, тенистая зелень после голых камней Кендерлыкского месторождения. А еще в столице республики было много столовых, где кормили сытно и недорого. Свою чепуховую работу в фондах я растянул дней на десять и покинул Алма-Ату с большим сожалением — надо было возвращаться в институт.
27
Опять
Окончили институт Володя Британишский и Алик Городницкий. Брит уехал по распределению в Сибирь, Алик стал сотрудником Института геологии Арктики, что на Мойке, зимой был в городе и регулярно приходил на занятия Лито.
Наше Лито, конечно, было уникальным. У меня сохранился сдвоенный лист "литстраницы" нашей малотиражки, где одновременно напечатаны стихи Британишского, Городницкого, Агеева, Кушнера, Королевой, Горбовского, Глозмана, Битова, Кутырева, мои стихи ...
Глеб Горбовский поражал меня не только совершенством своих стихов, но и количеством написанного. И летних стихов из Средней Азии (он был там вместе с Лидой Гладкой на ее преддипломной практике) Горб привез целый ворох. "Везде, где есть кусочек тени, Там непременно есть базар... Торговец, рухнув на колени, Прикрыл собою свой товар...- ("Та самая" литстраница.) Или — там же — "Пес": "Вокзал вздыхал в сто тысяч легких, Народ стучал, кричал и мчал... Меж ног людских шныряя ловко, Бродяга пес один скучал..."
В ту осень нас особенно часто приглашали выступать на стороне. Поездка в Пушкин в гости к студентам Сельхозинститута осталась мне особо памятной, поскольку у Эдика Кутырева был с собой фотоаппарат и он отщелкал тогда целую пленку. У меня сохранились фотографии: вот все мы в электричке, вот на подходе к Сельхозинституту (идем шеренгой: Глеб, Андрей Битов, Яша Виньковецкий, Леночка Кумпан в середине, ведомая мною под руку, Слава Газиас — поэт, не наш кружковец, а приятель Горбовского еще со школы), вот каждый из нас на трибуне. Одного только снимка у меня нет: как мы на обратном пути в тамбуре распивали пол-литра, наливая водку в глебовскую стопку, а закуси — одна сарделька на всех... А ведь Эдик Кутырев снимал и это.
Как и в прошлом году, популярны были факультетские спектакли. Геофизический факультет понес невосполнимую потерю в связи с уходом двух зубров: Брита и Городницкого. Мы с Агеем засели за свой спектакль, сюжетом которого было строительство студенческого общежития в Гавани — долгостроя тогдашних времен. Старинная общага на Малом проспекте была переполнена, студенты жили по пригородам, включая даже Кавголово, годами мыкались в поездах.
На спектакль я пожертвовал своего "Петра I" школьной поры. Идея заключалась в том, что Петр, основатель города, заранее запланировавший в числе прочего и появление Горного института, даже выбравший для него место, хотел строить и большое, со всеми удобствами студенческое общежитие в Гавани, а Меншикову на дух не нравилось ни место для Горного, ни место для общаги. А поскольку спорить с государем — не с руки, он решил тихой сапой затянуть строительство хотя бы общежития до полного безобразия.
Меншиков сидел на берегу Невы и критиковал самодержца: "Течет река, и плещет рыбица, И комары меня жуют. На небе солнце глупо лыбится... И тут он ставит институт! А где задумал общежитие: болото, глушь, лягушек тьма! Сплошь — четвертичное покрытие, И ни карбона,
Спектакль прошел замечательно, публика много смеялась и аплодировала, актеры и авторы были довольны, а через день нас с Агеем вызвали в деканат (хорошо, хоть не в партбюро) и спросили: во-первых, как понимать стишки о двадцатом съезде, а во-вторых, как понимать наглый выпад в адрес уважаемых хозяйственников, якобы подкупленных Меншиковым с целью затянуть строительство общежития? Да еще и с упоминанием конкретных фамилий этих хозяйственников?
Не помню, что мы там мямлили с Ленькой по поводу хозяйственников, скорее всего, ссылались на поэтическую специфику без желания оскорбить или обидеть и выражали готовность принести свои извинения хоть в устной, хоть в письменной форме, хоть опять же — в стихах. А насчет двадцатого съезда мы даже сами возмутились: что, мол, такого: человек предложил тост за важнейшее событие политической жизни страны, а все его поддержали?
Одним словом, прикинулись дурачками, что и устроило обе стороны. Все же была еще "оттепель".
В Питере прошел очередной День поэзии (уже — традиция), в книжных магазинах продавался мягкокорочный фолиант Московского дня поэзии со стихами Заболоцкого, Ахматовой, Цветаевой (впервые), Мартынова, Слуцкого... Вышла книжка рассказов Платонова, вышла "Повесть о Ходже Насреддине" Леонида Соловьева. Об этой книге — особо.
В детстве я, конечно, видел фильм "Насреддин в Бухаре" с популярным артистом Свердлиным в главной роли, несколько лет спустя видел фильм "Очарованный принц" с тем же героем, потом прочел книгу "Возмутитель спокойствия" и порадовался веселой истории, в которой присутствовали глупый эмир, жадный ростовщик, шпионы, алчные придворные, и всех их оставлял в дураках веселый и неуловимый (и неуязвимый) Ходжа Насреддин, любимец народа. Я порадовался этой книге, но даже фамилии автора не запомнил. И вот теперь на какой-то лекции я дочитываю последнюю страницу полной, совокупной повести о Ходже Насреддине и закрываю книгу, совершенно потрясенный. И мне хочется тут же снова перечесть эту повесть, особенно — "Очарованного принца", но еще больше хочется мне, чтобы как можно больше народа прочли ее, а прочтя, почувствовали то же, что и я: совершеннейшую уникальность, ее пророческую мощь. Так вот ты каков, истинный Ходжа Насреддин, воспринимаемый прежде веселым бродягой, любимцем фортуны, походя совершающим добрые дела. Так вот каков он, писатель Леонид Соловьев — имя отныне для меня навеки незабвенное. И как совершается подобный прыжок от талантливого ("Возмутитель..." ) к великому ("Очарованный принц"), неужели жизненные страдания (я уже знал о лагерном сроке Соловьева) — истинная плата за такое преображение?
Занятия в Лито становились все интереснее и затягивались допоздна. Помню одно зимнее занятие, на котором не было конкретного обсуждаемого, просто читали по кругу новые стихи. Впервые тогда мы услышали Ленькину "Дорогу на небо": "Дорога — словно трап на пароход — Шла на небо. И шли по ней солдаты. Я все считал, считал, теряя счет, Солдатские избитые приклады. Солдаты эти были для меня Какой-то неопределимой нации: Ни слов, ни самокрутного огня, Ни песен, по которым догадаться бы! Дорога шла, теряясь в облаках... А у подножья вздыбленной дороги Все женщины, все женщины в платках стояли, опечаленны и строги..." И вот уже сам он идет в этом строю, в этом немом строю убитых. "И мы идем с гранатами на небо — Мы оставляем землю без войны ... Холодный мрак ... Темно вокруг и слепо... Какие сны! Какие снятся сны".
Горбовский читал "Поэт и коммуналка", "Скука", "Доброе утро" — о том, как на Смоленском кладбище круглосуточно вещал репродуктор: "На кладбище: "Доброе утро!" — По радио диктор сказал. И как это, в сущности, мудро! Светлеет кладбищенский зал. Встают мертвецы на зарядку, Тряхнув чернозем из глазниц..."
Читали другие, читал я — среди прочего — недавно написанную ·Казнь — о Христе, но о Христе-борце (тогдашняя моя позиция): ·Вот видишь крест? Дрожи! Визжи!.. Он рвал веревки за спиною, Он молод был, он жаждал жить, Он знал, что жить на свете стоит ..."