Мгновение - вечность

Анфиногенов Артем Захарович

– По коням!
– прервал его Баранов.

– Штурмана оставляем?

– Брать некуда - в "кукурузнике" места нет... Пусть лом караулит.

Малец, бестрепетно разбивший в клубе танцующую пару, на заводском дворе также выступал в роли Гермеса, задолго до возвращения "кукурузника" прожужжав всем уши, что "товарища Баранова ждут на проходной". "По какому делу?" поинтерсовался Гранищев. "По личному", - скупо ответил разносчик новостей. Так что прилетевший на "кукурузнике" Баранов прямым ходом проследовал к проходной. "Ленинградка, - понял Павел.
– Прискакала прощаться..." У него не было на Баранова зла, он испытывал удивление и горечь, зная, что он бы, Гранищев, оставив в Эльтоне Лену, не стал гоняться за первой попавшейся юбкой. "Ее воля, ей решать, - думал Павел.
– Но я ему

все-таки выскажу... Баранов есть Баранов, но я скажу..."

Капитан ходил по заводскому двору гоголем, рассказывал, как он наперекор штурману, хватавшему era за руки, приземлил в открытом поле на колеса "пешку", какая замечательная получилась посадка, и если бы не яма... Глядя на подростков из заводской бригады, разбиравших и разносивших дюриты, как муравьи, во все концы стоянки, капитан принялся досказывать возвратившемуся из проходной Баранову "любопытную деталь", относящуюся к полковнику Дарьюшкину:

– В ночь перед возвращением полковнику привиделся дурной сон. "Скверный сон", - сказал он и не полетел. Каков полковник? Лично я его понимаю. В авиации приметы сбываются. Я, например, будучи начлетом, сколько выпусков ни делал, женщин первыми не выпускал. Ни при каких условиях. Какой бы класс подготовки ни проявляли - нет.

И что же? За четыре года работы ни одной аварии. Ни единой! А встречались, могу сказать, незауряд-девицы. Женщины, знаете, по природе своей аккуратистки, любят чистоту во всем, умеют пилотировать на зависть. Помню, сдают мне учлетку Бахареву...

– Елену?
– спросил Баранов.

– Елену.

– Дерзкая летчица, - сказал Баранов.
– В госпиталь попала. У нас под Сталинградом... Хорошо, сильно пошла, "Дору" сняла...

– "Дору"! Не простое дело, могу сказать, а?

– Да еще одного в группе... На Тракторном...

– Бахарева! Елена!.. Мой кадр!..

– Да! И надо же на посадке...

– Я ее в аэроклуб инструктором взял!.. А что, а что? Баранов кратко рассказал.

– Сильно побилась?
– спросил стоявший рядом Павел ровным голосом, придающим иным вопросам больше силы, чем патетика.

– Корсет наложили. Шутит: "Чтобы фигура не испортилась..."

– Фигура у нее... да, - заметил, как знаток, бывший начлет аэроклуба, памятливый Старче.
– А на голове обычно, - он описал круг над теменем, лента. Что также было ей к лицу... Даже очень.

– Вы летали в госпиталь, товарищ старший лейтенант? Спросить, как побилась Лена, стоило Павлу немалого труда, - разговор мог принять рискованный характер; но быстрота, живость отклика, даже, показалось Павлу, желание самого Баранова заговорить о Лене ободрили его. И он задал вопрос, которым мучился больше всего.

Баранов, тут же поворотившись к капитану задом, приобнял сержанта за плечи и повел его подальше от посторонних ушей и глаз.

– Слушай, - сказал он шепотком, глядя вперед весело и беспокойно.
– Я полетел к ней. В Эльтон, в госпиталь... Она, конечно, не ждала, обстановку знает. Договоренности об этом не было и быть не могло. Но я-то томился в белых стенах, первая радость в госпитале - когда свои навестят. Лучше всякого лекарства... Да после Ельшанки, после Тракторного... Надежная, все видит, контролирует пространство. Справа встанет - у меня справа никаких забот!.. Такому ведомому, как Бахарева, не то что "Доры", а еще трех "мессеров" в придачу отдать не жалко, что ты! Орлица!.. Короче, под конец дня на "фанерке" вырвался... Побрился, сменил подворотничок, полетел... Достал конфет. По блату, в лавке Военторга... Слипшихся, в газетном кульке. "Вы говорили, генерал меня шоколадкой угостит, - это она смеялась, когда нас генерал строгал.
– Хоть бы конфетку дал..." С гостинцем полетел к Елене, - в третий раз начинал и все не трогался с места Баранов, бедово взглядывая на Павла, - а попал к Оксане. В том госпитале лежал, перед выпиской она меня поцеловала... утром, когда градусники ставят. Один раз, больше ничего... Идет с дежурства мне навстречу. "Миша, говорит, ты все это время плакал?" - "Почему?" - "Ты же написал: "Моя душа в слезах". А я и забыл, что написал... На дверке ее тумбочки - мой портрет. "Прочли в газете, что тебе присвоили звание Героя, я и говорю: "Девочки, ведь это наш Миша, он у меня

в третьей палате лежал!" - "Что же ты, девонька, такого парня упустила?" - "Не упустила, он мне ответил, вот письмо... А портретик ею да приколола..." Вот такая деваха Ксана, во!
– Он выставил вперед большой палец.
– Время улетать, она и говорит:

"Ты свою летчицу навести, она в корсете, трещина ребра. Не опасно, но болезненно... Проведай ее, слышишь?" - "Времени нет. В другой раз... Я ей записку оставлю!.." Вот так: конфеты, сладкое, - Ксане, записку - Елене...

Легонько отставив от себя сержанта, он уставился в бетон, на котором они стояли.

– Она тебя помнит, - добавил Баранов.

– Ну да? Как же...

– Помнит, помнит. Говорила.

Излился старший лейтенант, а души не облегчил, оправдания себе не нашел.

Но отношения с Гранищевым - он чувствовал это и по себе, и по тому, как просветлел лицом сержант, - получили ясность и определенность.

...Обговаривая боевой порядок и маршрут на Сталинград, Баранов поставил Гранищева с собой рядом. "Лубок плачется, дескать, Гранищев строя не чувствует, с ним летать трудно. Вот я и посмотрю..."

Во главе группы пошли Баранов и капитан с ЛИСа.

Павел, держась старшего лейтенанта, чувствовал себя на маршруте, определенном жирно прочерченной линией пути, уверенно, даже увлеченно. В темном русле Волги, возникшей под крылом, стояли светлые облака, остро серебрилось солнце, он читал местность, как на штурманском тренажере в классе. Гребнем выставлялся из воды каменистый островок - вот его запятая на карте. Мыс, вставший поперек течения, - вот он, делаем отметку. "Минутка за минуткой", - отсчитывал Павел свое и товарищей продвижение на юг. Отрывисто сказанное командиром "Посмотрю..." звучало у него в ушах, и он старался, замечая в себе то желанное в полете бодрое спокойствие, ту обостренность внимания, когда ни одна соринка на горизонте, ни одно отклонение приборной стрелки на штришок не останется незамеченным.

За Волгой, в степи, горизонт стал холодней, тревожней. В головной паре капитан - Баранов что-то переменилось. В чем перемена, Павел не сразу понял. "Где идем?" - будто спросил его чей-то строгий голос. Курс... время... собрался, сосредоточился летчик. С курса не сбились. Он видел это по карте, по прямой, которой они оба, Баранов и Гранищев, держались. Капитан от этой прямой отходил, уклонялся... Вот что он уловил и не понял в первый момент! Словно бы подхватил капитана и понес - одного!
– ветер-боковик, ветер опасности, боевой угрозы, ветер Сталинграда. Капитан под его порывами заколебался, пошел юзом... все заметнее, все дальше. Покачивая крыльями, призывая летчиков следовать за ним. Павел всматривался в ножницы, разводившие головные экипажи. В них и в карту, в них и в карту... Глубже, настойчивей покачивая крыльями, счет - на секунды, а команды в воздухе повелительны.

Ни славное прошлое начлета, ни должность, ни звание не шли в сравнение с тем, чем был для Гранищева, для всех истребителей Михаил Баранов, - ему верил сержант, за ним шел.

Старший лейтенант качнул крылом, привлекая к себе внимание, сделал в кабине движение рукой от груди - вперед. "Вперед!" - повторил он выразительный жест рукой, поступательный и непреклонный, как начальный ход шатуна, приводящего в движение паровозные колеса. "Выходи вперед, веди группу!" "Я?!" - изумился Гранищев. Баранов кивком головы подтвердил: "Ты!" - глаза его сверкнули, и он отвалил, чтобы не потерять забравшего в сторону капитана...

...В ушах от долгого гудения мотора - пробки, ноги затекли, треволнения маршрута улягутся нескоро (интересно послушать, что скажет капитан), а фронтовой аэродром - как конвейер, подхватывающий экипажи и направляющий их в бой по сигналу ракеты. И первые на очереди они, пришедшие из тыла; резерв надежда Сталинграда.

Ракету могут дать с минуты на минуту. Оглушенный перелетом и тишиной, Павел чувствовал усталость. В землянку бы сейчас да лечь, вскинув затекшие ноги...

– Оглох?
– кричал выросший перед летчиком Баранов.
– Ослеп?
– возбужденно укрупнившиеся глаза старшего лейтенанта были белесы - как тогда, на степном аэродроме, когда Павел вмазал в его "ЯК".
– Ракета!.. Нам ракета! Пойдешь со мной в.паре, понял?