Мгновение - вечность

Анфиногенов Артем Захарович

Непьющий Горов, слова не говоря, достал припасенную для первого фронтового застолья баклажку. Чиркавый одернул гимнастерку, примял ладошкой волосы, плеснул из фляги по кружкам: "Дай бог не последняя!"

С Золотой Звездой Героя фронтовик Чиркавый свыкался медленно и трудно. В морском порту, где до призыва в армию его знали как хваткого стропаля, парни от моды не отставали. Один щеголял в "капитанке" с надставленным плоским лакированным козырьком, другой форсил хромовыми сапожками "джимми" с вывернутыми наружу желтыми голенищами, а на маленьком Чиркавом всегда красовался берет с помпоном, выменянный у боцмана канадского лесовоза на бухточку манильского троса. Других, более существенных отличий от портовой братвы Афоня не имел, отсюда и прозвище его - Беретка.

За полтора года боев лейтенант Чиркавый поднялся до капитана, получил эскадрилью и недавно стал Героем. В нем ожидали теперь проявления добродетелей и достоинств,

которых до Золотой Звезды никто в Чиркавом не подозревал. Это всегдашнее, где бы он ни появлялся, ожидание стесняло летчика; гордясь наградой, он чувствовал себя подчас не в своей тарелке. Повезли Героя на камвольный комбинат налаживать шефские связи. Повели по цехам. Объяснения он слушал рассеянно. "Как в курятник попал", - улыбался фронтовик обалдело, провожая женские мордашки, - в таком прекрасном окружении он давно не бывал. Девчушкам, ойкнувшим в дверях, он выразительно мигнул, председательшу месткома обхаживал на портовый манер, высказываясь за танцы, записывая телефончик... Комсомольский секретарь, очкастый малый с птичьей грудью, взяв дорогого гостя под локоть, повел его в президиум: "Расскажите, как бьете захватчиков, что пережили..." При виде гремевшего аплодисментами зала игривость сошла с Чиркавого. Что им говорить?
– встал в тупик летчик, глядя на усталые в сочувствии и ожидании обращенные к, нему лица женщин, жаждавших какой-нибудь весточки, живого слова о ком-то из близких... Не он им нужен, не Чиркавый: "Как бьете захватчиков"?.. А что говорить, если под Старой Руссой нам, братцы, пока не светит... Закопался фриц в землю, зенитки понаставил, на барраж выходишь - темно в небе. Весь год на "ишаках" "Р-пятых" прикрывали; все, что было, брал Сталинград, все в него как в прорву уходило. Чтобы отвлечь врага от Сталинграда, наступать было сунулись под Старой Руссой... не при женщинах о том вспоминать. Рот не откроется. "Что пережил"!.. Хватил Афоня лиха, мог бы поделиться. Что пережил, когда одна четверка, работая на переднем крае, ударила по своим, а обвинили его, Чиркавого, штурмовавшего в тот же момент четверкой тылы противника... "Генерал-пристрелю", дабы немедля кого-то покарать, схватился за пистолет. И он, Чиркавый, - неужели молодой лоб дураку подставлять?
– тоже выхватил "пушку"... Этого ждет от него притихший зал? Матери, жены? Пацанва, облепившая подоконники, рассевшаяся на полу?.. "Есть на Северо-Западном фронте капитан Алеха Смирнов, как говорится, отважный воздушный боец. Герой Советского Союза. Лично капитан Смирнов уничтожил двадцать фашистских самолетов. Приведу вам такой эпизод..." Так он вывернулся. Мало в бою, - Алеха Смирнов его и в тылу выручил, на камвольном комбинате.

Все обиды, которые Чиркавый принял и стерпел на фронте, теперь оживали, просясь наружу, требуя отмщения. Досуга летчик коротал в прокуренном уюте коммерческих рестораций, где неутомимый джаз и певицы в вечерних платьях, где быстро сыскивались друзья - все закадычные - и подруги - все верные и кроткие. С ними он бывал то милостив, то крут, по ничтожному поводу вспыхивал, нес все, что наболело, - все в нем двоилось. С одной стороны, золото Героя на груди, двадцать один грамм чистого веса, знак высшей справедливости, если не сказать - избранности Афанасия Чиркавого, портового стропаля в недавнем прошлом. Сколько народа полегло, какие парни, а он, Беретка, сеченный немецким железом, невредим, а теперь приравнен к тем, кто вывозил челюскинцев. Одно он понял: Дуся Гнетьнева, писарь из полка бомбардировщиков, к нему не переменилась. Протянула ручку, чмокнула, недотрога, в щечку: "Поздравляю, товарищ капитан, с высокой правительственнойнаградой..." - "Фря", - сорвалось у него, сорвалось от обиды. Да и как сдержаться, если все окружавшие Чиркавого к нему переменились, а Дуся осталась холодна, как была! А в твердости ее, неподатливости, в том, как она ровна с ним, нельстива, ее же достоинства и выступают.

Тех, кто сейчас в Москве мельтешит перед ним. Героем, льет патоку, не сразу раскусишь.

– ...Люстры пудовые, скатерочка с хрустом, Эх, говорит, Фоня-Фонечка, люблю, когда мужик нескупой. Обещалась сюда приехать... Врет? Верить ей, москвичке?
– хотел знать Чиркавый, ища поддержки у дальневосточника.
– Или все потому, что Герой, деньги?..

Находясь в плену сомнений, он каждого, кто не так скажет, не так глянет, брал в оборот. Пускал с лестницы, грозил пистолетом. Сражался с патрулями...

Дальневосточник не пил, а слушал его хорошо.

Не проронив слова, слушал.

– Третьего дня заявляет: с тобой убегу! На фронт уеду, возьмешь?.. Обшивать буду, обстирывать. Я, Фонечка, на районных соревнованиях второй результат выбивала, и в живого фашиста попаду, не сомневайся... Дуреха: под Старую Руссу бежать? Алеха там сейчас терпит, мать ее, Старую Руссу. Завидует: Москва, сам понимаешь, столица... Как вспомню сорок первый год, как с капитаном Трофимовым на Можайском

направлении в засаде сидели. Вдвоем, на "ишаках" Посадили нас вдвоем встречать врага, отражать налеты. "Юнкерсы" на Москву где-то стороной идут, а возвращаются над нами низом... Стекла в пустых дачах дрожат, яблоньки осыпаются. Капитан Трофимов только зубами скрипит. Золото мужик - капитан Трофимов. Такие были летчики, не чета Веревкину, действительно орлы, для них что надо из-под земли достанешь... Короче, мы в "Москву" прямо с вокзала, кто в чем, в шлемофонах, в унтах, как орда, швейцар на входе артачится, вроде не так одеты. Я ему дуло в бок, он и заткнулся. А как с бляхами нас увидел, уже другой, лыбится: я, говорит, при обязанностях, у меня на гостя нюх. За налетчиков, спрашиваю, принял, с нюхом-то? За диверсантов? Мы здесь, Алеха там, "ИЛов" прикрывает... Знаешь, как "ИЛов" надо прикрывать?
– с вызовом спросил Чиркавый, метнув на Горова темный, презрительный взгляд.

Фронтовика будто подкинуло при этом, он стал на ноги пружинисто и твердо. Поднял на уровень глаз рядком составленные пальцами вперед ладони, глубоко ими нырнул и выплыл. Нырнул - и выплыл.

– Всю дорогу так, чтобы "ИЛов" не обогнать, а себя под зенитку не поставить. Они ведь на малой скорости, как жуки...

Горов неподвижно, без вращения глазами, его слушал, как бы сквозь рассказчика всматриваясь в морозное небо над снегами северо-запада, в скаженную, без роздыха работенку летчиков по взаимосвязи, взаимной выручке, без чего людям нельзя.

Генштаб удачно переключил стрелки.

Алексей уже не жалел, что его занесло в эту избу, свело с фронтовиком Чиркавым.

Во входную дверь постучали.

– Кто?
– поднялся с места Горов.

– Я,товарищ капитан!

Он узнал голос Житникова, поднял задвижку.

– Посыльный шумнул, что вас... это...

– Все в порядке, Житников.

– Я нашел другой ночлег, товарищ капитан.

– Все в порядке, беги.

– С-секреты?
– надвинулся сзади Чиркавый.
– От меня?

– Какие секреты? Летчик мой, сержант Житников...

– Проходи, сержант, если летчик. Садись, если летчик. Я не смотрю, что сержант...

– Проходи.
– Горов пропустил Житникова вперед. Сели за стол втроем.

– А бьют "горбатых", я тебе скажу!
– продолжал Чиркавый, подчеркнуто обращаясь к Горову.
– Иной раз "ИЛ" внизу парит, как самовар, а тянет домой, из последних сил тянет, линию фронта перевалит - бух в снег и уже на крыле, пляшет, руками размахивает, дескать, ура, живой... Вот с косой-то каждый день в обнимочку намаешься, так, бывает, иной раз не знаешь, что бы дал, только бы куда прислониться... Сказали бы сейчас: все, Чиркавый, ты свой долг исполнил, оставайся в тылу, - я бы до неба прыгнул, честно. У нее муж-то на броне, она так считает: с одним, говорит, спишь, другой нравится, в том и разница, смятенная улыбка блуждала на устах Героя.

– У вас сколько сбитых, товарищ капитан?
– вклинился в беседу Житников. Горов, дорожа вниманием Героя, боясь неосторожным словом его спугнуть, утратить, надавил сержанту на сапог: помалкивай!

– Лично - семнадцать, - ответил Чиркавый с готовностью.
– Четыре в группе. Есть неподтвержденные, они не в счет. Убрал - и ладно.
– Он помолчал. Двадцать пятого июня гонял одного "юнкерса". Он мне по морде... вот, вывеску поцарапал, я его за это - в Рижский залив. Доложил, зафиксировали, а потом пожалуйста: сбитый не в счет, нет подтверждения. Женская логика... Баба говорит одно, делает другое, как фининспекторша в Калинине. "Не искушайте меня", - лепечет, а у самой ноги, чувствую, обмякли... Теперь под Руссой веселей пойдет: "ЯКи" получаем! Какое сравнение, если взять тот год!.. Я тебе провозной дам. Столик снимем, из инспекторов кого прихватим, - он предвкушал поход, как бы уже давно с дальневосточником обговоренный.
– У моей подружка есть, тоже с комбината...

– Точно, что "ЯКи"?
– осторожно уточнил Горов, не решившись - да еще в присутствии сержанта - сделать это тотчас по оглашении новости.

– Или "ЛАГГи" возможны?
– вопреки предостережению капитана, Житников не удержался от вопроса, мысль об Оружии жила в нем неусыпно. Формула, обдуманная и зашифрованная в четырех по-немецки написанных словах в книжечке, врученной ему на память Алькой, окончательно сложилась, когда выпускник авиашколы сержант Житников прибыл для прохождения службы на должность летчика в молодежный, недавно сформированный полк, - один из ста, которые еще предстояло создать; весь комсомольский призыв сорокового года ушел на пополнение ста полков, стоявших, как и самолеты, за словом "Оружие", и формула Егора, формула поколения, называл он ее, - в окончательно сложившемся, законченном виде читалась так: "Родина вручает Герою Оружие во имя своей великой Истории". А вслух, воображая предстоящие бои, Егор говорил: "Нам добрые кони нужны, жеребцы!" И товарищи повторяли за ним: "Добрые кони нужны, жеребцы!"