Мгновение - вечность
Шрифт:
– Кто?
– Земляк!
– Вы и рот раззявили, готовы эскадрилью бросить! Гитлера он в плен не взял?
– Ему эсэсовская охрана ногу прострелила!
– Какая охрана? Какую ногу? В газетах ни о какой стрельбе не было...
– Не было!
– Объясняясь и тяжело дыша, Житников меньше всего думал о своей вине перед капитаном. А его погрузили в поезд с раздробленным коленом как участника капитуляции, проведенной Ильченко...
– Голову ему не зацепило? Осколком или чем другим?.. Капитуляцию проводили маршал Воронов и Рокоссовский!
– А брал Паулюса в подвале универмага Ильченко со своими бойцами!
Летчики навострили уши: подвал, последнее прибежище 6-й немецкой армии, универмаг, снимки которого поместили все газеты...
– Он первым проник в их убежище, Ильченко... Капитан примолк, отвалился к стене, на лицо его легла тень, - в тени, затаившись, узнавал Горов подробности последних минут великой, вдали от них прогремевшей битвы. Взвинченный
Доступа к Паулюсу явочному парламентарию не дают.
Фельдмаршал нездоров, плохо себя чувствует, испытывает потребность в уединении.
Вместо содействия встрече немецкая сторона продолжает выставлять условия, перечисляет просьбы. В частности: не разоружать солдат в присутствии фельдмаршала. Слишком тягостная картина. "Его сердце этого не выдержит..." "Заметано", - коротко говорит Ильченко, располагаясь в тесноте так, чтобы видеть раскрытую входную дверь, мимо которой могут провести Паулюса, а выражением лица, всей своей позой демонстрируя внимание к тому, что говорят ему генералы. Тем более что сказанное касается его, Ильченко, лично: немецким генералам в качестве представителя для переговоров надобен советский генерал. Полномочный, на уровне штаба Донского фронта, не ниже. "Подключим", - отвечает Ильченко, оборотившись в слух: какая-то возня поднялась за раскрытой дверью... Немецкие генералы ждут советского генерала, а детали предстоящей церемонии обсуждают, плодя параграфы и пункты, с ним, старшим лейтенантом: гарантировать Паулюсу безопасность, не учинять ему допроса, оставить денщика... Не для отвода ли глаз все это? Пользуясь заминкой - упрятать Паулюса... пойти на все, только бы не допустить его пленения?
"Немецкую охрану снять, свою поставить!"
Уралец, земляк Житникова, занимает пост у комнаты, в которой, как уверяют Ильченко генералы, находится фельдмаршал.
"Никого не впускать, не выпускать, сбежит - расстрел на месте".
Гудит в потемках агонизирующий штаб.
Ждут капитуляцию, отвергают ее, проклинают ("Сибир, кальт"), пырнуть часового у двери ножом, пристрелить - проще простого...
Ильченко подойдет, насторожит слух - тишина за дверью. "Ну как, упустили?!" - "Никто не выходил, товарищ старший лейтенант".
– "А может, там и не фельдмаршал? Ведь я им на слово поверил..." Не шорохи, не шаги выслушивал старший лейтенант - опасался поступка, одинокого выстрела (Горов - вместе с ним: фельдмаршалы, как известно, в плен не сдаются).
Прибыл наш генерал.
Тот, кто находился в комнате - сухощавый, длинный, под стражей поднимается во двор. Быстро проходит мимо своих солдат, бросающих в кучу оружие, занимает место в "эмке", чтобы следовать на допрос. Смотрит, как растет, растет штабель "шмайссеров", парабеллумов, штыков. Смотрит. Сердце ему не отказывает. "Эмка" трогает, съезжает со двора. "Документики бы проверить", - спохватился Ильченко, глядя вслед автомобилю (тут Горов его понял, посочувствовал старшему лейтенанту). Не успела "эмка" свернуть за угол, как с чердака универмага ударили автоматы, подсекли уральца. "Крови вышло много, терял сознание..." Приходя в себя, спрашивал: "Того взяли?" На третий день в госпитале успокоился, узнав из газет: того, фельдмаршала...
– Скиксовал Паулюс, - проговорил Горов.
– Скиксовал господин фельдмаршал... Сколько ему лет?
– На вид старый. Лет пятьдесят.
– Тем более!
– Наших-то
– Сталинград - советский Верден, - сказал Житников, любивший давать определения и слышать потом, как подхватывают их приятели и повторяют.
– С оговоркой, - возразил Горов, как видно, думавший об этом.
– Верден всех обескровил, и французы, и немцы после Вердена выдохлись, а наши?! Так прут на Ростов, что только держись!
– Так прут, что нам ничего не останется.
– Пока доедем, пока переучимся, пожалуй, и на фронт не попадем!
– Братцы, только бы не "ЛАГГи"!
– воскликнул Житников, умевший угадать не только общее желание, но также и общее сомнение.
– Только бы не "ЛАГГи", повторил он, думая об Оружии.
В обсуждениях, которыми летчики могли заниматься часами, сопоставляя данные наших и германских боевых машин, первым показателем являлась скорость, а вторым - маневр. Как раз по этим данным истребитель "ЛАГГ-3" серийного производства преимуществ нашим летчикам не давал. В управлении он был тяжел и своенравен, на фронтовых аэродромах аббревиатура "ЛАГГ" читалась так: лакированный авиационный гарантированный гроб. Дальневосточники знали об этом, и возглас Житникова "Только бы не "ЛАГГи"!" выражал общую надежду на получение новинки, которой можно было бы играть в бою.
– На чем прикажут. Житников, на том и пойдем, - поставил сержанта на место капитан Горов.
– Не хочешь - заставим, не умеешь - научим... Другое дело где?
– направил он разговор в более спокойное русло.
Где их выгрузят, где станут переучивать?
С того дня, как отъезд эскадрильи на запад, в Россию, решился, Горов поверил, что встреча его с Москвой наконец состоится. "На фронт улетал из Москвы, - скажет он когда-нибудь, вспоминая.
– Капитаном, командиром эскадрильи". Что-то важное было для него в том, чтобы связать свою военную судьбу со столицей... Николай, братишка, в декабре сорок первого пропавший без вести под Москвой, прислал ему набросок карандашом: на фоне кирпичной кремлевской стены выставляется домик с мезонином, виден осенний газон, вскопанный лопатами, чернеют разрытые посадочные гнезда. Пометка внизу листа: "С натуры..." Не сразу понял Алексей, что вдруг за домик объявился на Красной площади, не сразу угадал в нем Мавзолей, обшитый в целях маскировки досками под легкое строение... Торопливый, отмеченный тревогой и горечью рисунок последняя весточка от Николая...
Гадания дальневосточников велись, естественно, вокруг столицы.
Переучивание предполагалось в Подмосковье.
Все годилось Горову, все - Москва. Житников, губа не дура, прицелился на Центральный аэродром, ЦА, согласно армейским документам. Лихо, сержант, лихо. Молодым людям, вырастающим в провинции, как давно замечено, свойственно бывает с отроческих лет облюбовывать в далеких столицах свои уголки и силой ненасытного воображения обживать их, осваивать до последней достопримечательной былинки. Больше других нуждаются в этом те, кто растет в одиночестве, чье детство обездолено. Для Алексея Горова таким уголком был ЦА некогда пустырь на московской окраине, Ходынка, где на заре авиации пионеры моторного летания испытывали силу и направление своего опасного спутника ветра, выбрасывая над головой носовой батистовый платочек...
Знали, знали репортеры-молодцы, чего ждет от них читатель в сибирской глуши, и какие описания, какие шикарные картины выходили из-под их пера! Взлетная дорожка с горкой для трансполярного броска "АНТ-25" подавалась в газетном отчете так, что был виден "тонкий просвет между узким днищем перегруженного самолета и частоколом изгороди, за которой щиплет травку беспечное стадо". Алексею такие описания нравились, иногда он их с удовольствием пересказывал. А репортаж о рейсе из Кенигсберга с тремя пассажирами на борту?.. Весть о том, что самолет благополучно прошел Великие Луки и приближался к Москве, "волнением и нетерпеливой радостью брызнула по телефонным проводам красной столицы. Внезапно, без предупреждения, этапным порядком по воздуху... это похоже на фашистскую манеру обращения с арестованными. Но вдруг не они? Или они, но в последний момент случится что-нибудь страшное?.. Если бы знать на два, на три часа раньше, - здесь собрались бы сотни тысяч московских рабочих... Вдруг откуда-то из темноты многоголосый шум, радостный, звенящий оркестровый марш... это рабочие соседних с аэродромом заводов, чудом узнав о волнующей вести, буквально в несколько минут собрались тысячными колоннами и с оркестром, со знаменем шагают сюда... Первым по-хозяйски открывает дверцу самолета начальник авиации. Зато вторым пусть вторым!
– можно схватить, обнять и прижаться губами к холодным щекам живого, настоящего, спасенного из фашистского ада усталого, но улыбающегося Димитрова...". Алексей глотал эти строки, упивался ими: внезапно, по воздуху... вдруг случится? Авиация представала здесь в глазах миллионов в своем высоком, гуманном назначении, искупая и оправдывая жертвы, понесенные ради нее человечеством: она служила делу справедливости, защищала его и спасала. А стойкий антифашист, герой Лейпцига Георгий Димитров, которому авиация так услужила, был тем, кто в двадцать первом году поднял рабочих Болгарии на помощь голодающим Поволжья...