Мичуринский проспект
Шрифт:
И если мне хватило мозгов скрывать свои проблемы со сном, то своими идеями православия, любви к ближнему, а также рассказами о разного рода нечисти, я делился охотно. До этого злосчастного обеда пару раз меня пытались напугать ночью, спрятавшись в шкафу и за шторой, изображая тем самым призрака, но это меня нисколько не обидело. Ибо было невинно как в летнем пионерском лагере. Да я бы и на соль в тарелке не обиделся, если бы не одно но. Ведь проблемы иерархии, распределения ролей в ней, а особенно в максимально приближенном к животному -- подростковом
От этих не самых интересных размышлений меня отвлекла медсестра.
– - Денис, к тебе родители приехали.
Их приезду я отнесся равнодушно. Я не ждал их, хоть и сообщил о болезни и моем заточении в стационар. Всем тут, да и в лагере чего-то не хватало, я же довольствовался тем, что получал. В то, вчерашним подросткам просто хотелось увидеть родных, я не верил. И не притворялся. Но и отрицательных эмоций по случаю визита я не испытывал, просто держал себя сдержанно и немногословно.
– - Ого, а ты похудел, -- отметила мама.
– - Ага.
– - А мы тебе сигарет привезли.
– - Спасибо.
– - Ну как ты тут?
– - Да нормально. У вас как дела?
– - Да тоже. Вот на дачу едем...
Им ничего не было интересно, кроме телевизора и дачи. Нам было не о чем говорить. Их интересов я не разделял в силу возраста и быть может от того, что мне казалось, что у меня все впереди. И там, впереди много неожиданного, интересного и, самое главное, приятного, жизнь моя не будет скучна, а напротив -- полна свершений и побед и в ней не будет места такой мещанской пошлости.
Если честно, я не знаю, что двигало большей частью ребят, которые поступили вместе со мной. Чтобы попасть сюда, мы писали длинные эпиграммы посвященные любви к Родине и желанию её защищать, эпиграммы эти были наполнены лицемерным пафосом, свойственным еще советским временам. Никто из нас патриотическими побуждениями не страдал, просто папашки при погонах хотели пристроить своих нерадивых отпрысков в местечки потеплее, и если старшее поколение преследовало возможности карьеры и связанных с ними коррупционных рисков, то младшее -- не знало что к чему, и долгосрочных планов пока не строило. А я вообще не понимал толком, что здесь делаю. Я относился ко всему, что со мной происходило то ли как к испытанию, то ли как к наказанию.
В тоже время, я не знал, кем я хочу стать. В головах моих родителей не укладывалось мое отношение к жизни. Отец-чекист кругом видел воров, взяточников и кумовство. Он не представлял себе, как можно поступить в институт или устроиться или работу без связей. Он был авторитарным руководителем как на работе, так и в семье, и плевал он на мои желания и стремления. Он хотел, чтобы я был как все, не больше и не меньше. Пошел в институт по связям, устроился на работу по связям и прожил свою жизнь в бесполезной и серой приспособленческой сытости.
Он на корню рубил все мои стремления. Он их представлял несостоятельными и глупыми. Думал, что я просто бешусь. Ему было наплевать на мои слезы и истерики. Несмотря на это, он не был жестоким или злым человеком, так вышло, что он не обладал широким кругозором и хорошим образованием, и потому не мог представить другой жизни. Он не понимал, как люди могут зарабатывать деньги, не ходя каждый день с девяти на шести на работу, не смеясь над глупыми шутками начальства, не прогибаясь под его, начальства, любую прихоть.
Мне же казалось, что я себе такую жизнь представляю и смогу её добиться, хоть и не было у меня никакого четкого плана, да даже представления не было, я мечтал просто об интересной деятельности, никак не связанной со скучной работой, на которую тратит свою жизнь основная масса людей, но каких-то конкретных форм эта деятельность в моих мечтах не обретала.
Любые мои попытки принять участие в обустройстве собственной судьбы пресекались на корню.
– - Пап, я хочу учиться на психолога.
– - Ты не найдешь себе работу.
– - Пап, я хочу пойти на актера.
– - У актеров свои дети.
Мама была всецело на стороне отца. Она разделяла его желание дать мне образование, которые бы позволило её сыну не помереть с голоду, иметь возможность в меру воровать, ходить каждое утро в какую-нибудь контору, которую он ненавидит, и довольствоваться в жизни телевизором и поездками на дачу. Она в отличие от отца, хоть как-то аргументировала свою позицию, убеждая меня в том, что у меня нет даже зачатка мозгов.
– - Мам, я хочу учиться на математика.
– - Денис, ты не сможешь. Это так трудно. У меня на экономическом была математика. Я знаю, о чем говорю.
Было бы странно, если бы в семье бухгалтера и чекиста не думали о боге и церкви. В старших классах школы, когда я увлекся панк-роком и даже сколотил свою группу, родители не знали, что со мной делать.
Отец окончательно потерял всякое терпение к моим причудам, когда я учился классе в десятом -- я не хотел становиться силовиком, а ему было все равно кем я стану, просто никуда кроме этой организации, он меня не мог пристроить. Он хотел принять участие в моей судьбе после окончания школы, и воспринимал это участие как священную обязанность. К исполнению долга он подошел как фанатик -- топорно, с огромным рвением и оправдывая любые средства.
Средством послужил друг семьи, бизнесмен средней руки, который потеряв сына стал много пить, а потом и вовсе ударился в религию. Его вера стояла на прочном фундаменте пережитой трагедии и нежеланием познавать мир, хоть как-то развиваться или хотя бы иногда заставлять свой мозг работать. Ясное дело, библии он не читал, единственной прочитанной им книгой были предсказания бабки Ванги. Сознание дяди Бори (так его звали) поразила напасть даже хуже той, что предлагает РПЦ, понятный единственному своему носителю православный анимизм. С похмелья ему часто чудились бесы, и ему не составляло никакого труда поверить в их существование.