Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени
Шрифт:
2 Robertson J. 1989. Union, State and Empire: the Britain of 1707 in its European
Setting. Unpublished paper deliverd to the Centre for Historical Studies at Princeton;
R"ussel C. S. R. 1982. Monarchies, Wars and Estates in England, France and Spain // Le
gislative Studies Quarterly, vii. P. 215-216; R"ussel C. S. R. 1987. The British Problem
and the English Civil War // History, 72. P. 395-415.
3 R"ussel C. 1990. The Causes of English Civil War. Oxford University Press. P. 29.
мозависимость доходов короля и благосостояния
ПРОСВЕЩЕННЫЙ ДЕСПОТИЗМ
Традиционные представительные органы постепенно начинали восприниматься как последняя инстанция, способная одобрить нововведения. Они объявлялись хранителями классовых и региональных привилегий, архаическими препятствиями для эффективного управления и государственной власти. Несмотря на статус защитников свободы, они часто оказывались на стороне тех, кто старался искоренить идеи Просвещения. Несмотря на репутацию борцов за права граждан, они нередко объявлялись защитниками корыстных интересов фракций. Данный сюжет муссируют историки любых политических взглядов. Несмотря на то что постмарксистские исследователи дискредитировали тезис о классовой базе парламентов и штатов, кажется, что представительные органы занимались достойным делом, отстаивая интересы населения и своей провинции. В последние годы существования ancien r'egime это послужило им на пользу. Понятие «законный деспотизм» впервые ввел в употребление Мерсье де ла Ривьер в 1760–х годах. Его появление говорило о потребности в сильном правителе, способном преодолеть чащу привилегий и сепаратизм, руководствуясь высшим законом природы, действующим независимо от того, одобрен он парламентами и штатами или нет. Это был призыв идти кратчайшим путем.
Просвещение наделило эту идею интеллектуальным оружием. Здесь историк сталкивается с трудностями. Возникло одно интеллектуальное дви–жение или несколько? Кто в него входил и насколько новыми были их убеждения? На определенном уровне большая часть подобных идей являлась обычной риторикой свободы. Оригинальность этих идей преувеличена, хотя в них больше места, чем было принято в дискуссиях о жизни, свободе и собственности в XVI и XVII веках, уделялось внимание рассуждениям о свободе мнений. Большое значение придавалось благосостоянию людей и рациональным научным методам как средствам его преумножения. Данные моменты, заимствованные из камералистских идеалов центральноевропей–ских «регулярных полицейских государств», также были не столь оригинальны, как иногда предполагают историки.1 Начиная с XVI столетия регулирование управления воспринималось как рациональный ответ на спонтанно формировавшееся наследие прошлого. Новым был только акцент на идее равенства прав, мягко подчеркиваемом при сопоставлении с привилегиями, которые общество ancien r'egime отождествляло со свободами. Мнения мыслителей эпохи Просвещения по вопросу о привилегиях бескомпромиссно разделились: одни требовали положить им конец, пусть даже ценой установления деспотии, а другие рассматривали их как одно из прав, составляющих свободу людей. В этом крылось внутреннее неразрешимое противоречие в самой сути программы просветителей.
Самым влиятельным политическим мыслителем эпохи Просвещения был Монтескье. Большая часть его критики деспотизма — всего лишь развитие идей Боссюэ. Однако его оригинальный вклад заключался в том, что он требовал разделения исполнительных, законодательных и судебных функций правительства. Такая система сдерживаний и противовесов предотвращала бы злоупотребления властью и сохраняла свободы. Защита прав и свобод была институциализирована им в «промежуточных учреждениях», ликвидация которых свидетельствовала бы о конце легитимной монархии. Большинство философов соглашалось с ним и считало сильные и привилегированные консультативные органы главными ограничителями королевского деспотизма. Но не все. Влиятельное меньшинство полагало, что все органы, обладающие привилегиями, реакционны, корыстны и нелиберальны. Этой дилемме историки уделили недостаточно внимания: защита свобод зависела от орудий реакции. Аристократические, клерикальные и судебные ассамблеи были последними, кто стал бы рационализировать законы и администрацию, справедливо распределять налоги, освобождать рабов,
1 Raeff M. 1983. The Weil-Ordered Police State. Yale University. P. 252.
жденный выбирать между деспотизмом и привилегированными органами, цеплявшимися за свои права, он сделал выбор в пользу монархов, добивающихся своего любой ценой.
Так же думали и физиократы. Они были убеждены, что только правитель–деспот мог поддержать свободный рынок, развитию которого, по их мнению, препятствовали интересы производственных гильдий и крестьянских общин. Он должен был вмешиваться, чтобы предотвращать вмешательства других. Такой взгляд на вещи разделяли и деятели немецкого Просвещения, наследники камерализма и «регулярного полицейского государства». Они стремились обогатить правительственные ресурсы и поднять уровень общественного благосостояния — взаимозависимые процессы, включавшиеся ими в концепцию государства как сообщества правящего и управляемых. Они нуждались в сильных монархах: желаемых улучшений можно было достичь лишь при тщательном контроле над здоровьем и моралью, над бедными, над образованием, над промышленностью и торговлей.
Только Руссо придерживался иной точки зрения. Он презирал парламенты и ассамблеи, но и не восхищался монархами. Он придал идее новый ракурс, который объединил ученых мужей Просвещения: это была теория общественного договора. Божественное право королей отвергалось: монархи не могли быть назначены христианским Богом, в которого философы не верили. Вместо того правитель и народ становились партнерами по взаимовыгодному соглашению, а высказывание Фридриха II о том, что король — это первый слуга государства, дополнило картину. Отсюда следовало, что суверенитет изначально принадлежит народу, который в результате соглашения передавал его правителю. «Общественный договор» Руссо (1762) изменил условия дискуссии. Народ обладал суверенитетом и выражал его в «общей воле», активизировавшейся, когда люди забывали свои эгоистичные желания и открывали сердца республиканской virtu — такому настрою общества, который ведет к благу всего сообщества в целом. Для тех, кто разочаровался в элитарных ассамблеях, но не считал возможным передать суверенитет в руки народа, существовал последний выход. Таковым представлялась созданная немецкими просветителями концепция воплощения прав подданных в тщательно определенном комплексе законов.1
Понятие просвещенного деспотизма основывалось на первой группе идей, защищающих умышленно деспотическое правление. Историки слишком долго пренебрегали ими, считая их скучными теориями с неясными последствиями. Они решили, что более подходящим названием для этого явления будет «просвещенный абсолютизм», термин, звучащий, по их мне-
1 Starkosch H. E. 1968. State Absolutism and the Rule of Law. Sydney University. P. 44-49,219-233.
нию, более конституционно. В то же время Руссо отмечал, что словосочетание «законный деспотизм» содержит противоречие в определении. Так оно и было. Однако логика никогда — даже в век Разума — не руководила умами людей, и в программе произошли изменения. Несмотря на отвращение, которое вызывало слово «деспотический» (его должна была уравновешивать приставка «просвещенный» или «законный»), его приверженцы называли свою концепцию именно так и подразумевали именно деспотическое правление.1 Недавнее повторное открытие юношеской заметки Иосифа II, называемой «Reveries», дает ярчайший пример влияния «законного деспотизма» на молодого мыслителя.2 Он размышляет над масштабом проблем, стоящих перед империей Габсбургов, и приходит к выводу о необходимости решительных действий. Он хочет творить только благо, но ему чинят препятствия обычаи провинций, статуты и клятвы: тем хуже для них. «Я полагаю, мы должны постараться подчинить провинции и заставить их почувствовать, насколько полезно кратковременное деспотическое правление, которое я предлагаю установить там. С этой целью мне бы хотелось заключить с провинциями соглашение, испросив у них на срок десяти лет право делать все для их блага, не советуясь с ними».
Вот блестящее подтверждение того, что запрашивать согласия провинциальных представительств было необходимо еще до запланированного Иосифом II начинания, хотя эта необходимость и ставится под сомнение необоснованными взглядами некоторых исследователей на австрийский «абсолютизм» XVIII столетия. Еще более выразительно его холодное замечание, сделанное в адрес штатов Брабанта в 1789 году: «Чтобы творить добро, мне не нужно ваше одобрение». Резче всего он говорил о неоходимости наступать на корпоративные права, чтобы защитить права отдельных людей. Он расширял свободы: вопрос в том, чьи именно. Подобно Тюрго, он видел, что деспотическая атака на выраженные в их привилегиях свободы гильдий дает свободу и равенство отдельно взятым ремесленникам. Несомненно, деспотизм был важной составляющей его профессиональной деятельности. И его деспотизм был продуманным, спланированным и практичным, а вовсе не заканчивался поверхностным философствованием в духе Руссо.