Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

Солнышко ярко светило, снег поскрипывал под ко­пытами коней.

В небольшом строении, притулившемся к высокой городской ограде, все было готово к непростому разго­вору с захваченными в лесу разбойниками.

Воевода почти сразу обратил внимание на то, что, едва его люди добрались до избы у поруба и он предста­вил приехавшего вместе с ними человека дружинни­кам, охранявшим пленных, те сразу же стали выпол­нять то ли просьбы, то ли приказы Самохи. Еще по до­роге воевода договорился с ним, что, прежде чем заняться Кузькой, он поприсутствует на допросах не­скольких ватажников. Однако как-то

само собой полу­чилось, что Самоха из наблюдателя сразу же превра­тился в самого главного в этом действе, незаметно под­чинив себе всех окружающих. Не успел воевода распорядиться, чтобы пожарче истопили печь, как об этом уже говорил гость, а дружинники согласно кива­ли и, опередив вопрос Егора Тимофеевича, сообщили, что в трапезной уже ждет накрытый стол. На удивле­ние быстро разделавшись с едой, они снова отправи­лись к порубу, где их встретил озабоченный поручени­ем князя Демид.

В избе, светлые стены которой еще не посерели от времени, было жарко и светло. Яркий солнечный свет освещал чистое помещение. Воевода, перешагнув по­рог, перекрестился, глянув на икону в углу, и напра­вился к лавке, примостившейся у стены. Хоть он и уселся на место поближе к печи, но тепла не чувство­вал. Тело его словно было охвачено каким-то внутрен­ним холодом — воевода даже недоверчиво дотронулся до шершавых горячих кирпичей. Почти напротив, в торце стола, расположился на стуле с высокой спин­кой Демид, а в центре за столом по–хозяйски устроил­ся Самоха. Осмотревшись по сторонам, он провел ла­донью по широким, гладко выструганным доскам сто­ла, при этом по лицу его проскользнула довольная улыбка.

— Что ж, пора и к делу приступать, — проговорил Самоха спокойно и, не став дожидаться от воеводы и Демида каких-либо откликов на эти слова, обратил­ся к стражнику, стоявшему у дверей в ожидании при­казаний: — А теперь, мил дружок, приведи-ка нам че­ловечка, на которого я давеча указал.

Демид, услышав эти слова и поняв, что сейчас предстоит заниматься противной его душе работой, шумно вздохнул, набирая в легкие побольше воздуха, словно перед погружением в пучину. Воевода, вдруг ощутив, как по его телу разлился жар, вытер испарину со лба, расстегнул ворот рубахи и уселся поудобнее, об­локотившись на стол, навалившись на него всей своей тяжестью.

Мужичок, переступивший порог, был одет в какие-то вонючие лохмотья. Он быстрым взглядом обшарил небольшое помещение, как-то воровато перекрестил­ся, поднеся к морщинистому лбу грязные скрюченные пальцы. Разговор с ним вышел недолгим. Из сказанно­го мужиком следовало, что был он в Кузькиной ватаге немногим более месяца, а до этого якобы сеял рожь в деревеньке под Киевом. Послушав все это, Самоха, который задавал вопросы, усмехнулся и велел отвести мужика назад, в поруб.

— Ишь ты, ратай нашелся, — хмыкнул Самоха и, перехватив недоуменный взгляд Демида, пояснил: — Это ж сразу видать, что он с зерном совсем другим дело имел. Небось, кроме ремесла зернщика, ничего и не ос­воил. А говорит, что рожь сеял.

— Да–да, вороват, сразу видать, — кивнул утверди­тельно воевода, про себя подумав о том, что рекомендо­ванный посадником человек оказался и в самом деле знатоком своего дела, а Демид в одиночку вряд ли бы справился с поручением. «Ну да ладно, с другими брод­нями поговорит, разберется, освоится», — вздохнул он.

Дверь между тем отворилась, и на пороге показался высокий и какой-то неуклюжий

молодой мужик. Он остановился у самой двери и неуверенно переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть длинные жилистые руки, которые высовывались из-под изношенной сви­ты. Мужик посмотрел исподлобья на сидевших за сто­лом людей, не ожидая от них ничего хорошего. Была в этом взгляде такая усталость и покорность судьбе, что это заметил даже Демид.

Разговор с долговязым мужиком, отвечавшим на вопросы сиплым, простуженным голосом, в котором была та же покорность судьбе и усталость, что и в уг­рюмом взгляде, вышел и вовсе коротким. Самоха, пе­реглянувшись с воеводой, как бы ища у него поддерж­ки, и посмотрев на стражника, сказал глухо: «В ам­бар». Егор Тимофеевич согласно кивнул и увидел, что и Демид сделал то же.

Следующим в горницу ввели конопатого отрока. Он еще у порога начал шумно сопеть, издавая звуки, похо­жие на всхлипы, и принялся тереть глаза мослатым кулаком. Однако от троицы, поначалу с сочувствием смотревших на отрока, не укрылся его плутоватый взгляд, которым он оглядел своих судей через щель между пальцами.

«А этот не так прост, как кажется», — подумал во­евода и, уставившись на вошедшего, спросил мягко:

— Расскажи-ка нам, малец, как же ты в такую переделку угодил?

— Я… я… угодил… — Отрок всхлипнул, размазал по грязной щеке одинокую слезу и жалобно посмотрел на воеводу.

— Да не реви, — успокоил его воевода, — если правду нам будешь говорить, тебе бояться нечего.

— А Кузьма? — всхлипнул недоверчиво отрок.

— Он нынче по воле князя Михаила Ярославича в яму посажен. Теперь никому не страшен, — сказал спокойно Егор Тимофеевич, — так что язык у тебя раз­вязан.

— Рассказывай, как в ватаге очутился, что делал там, обидел ли кого, — вступил в разговор Самоха.

— Да разве я… Что ж я… У меня и рука не поды­мется… У меня и сил-то нет… Разве ж… — сопя, забуб­нил отрок и громко всхлипнул.

— Что теперь слезы лить, раньше надо было ду­мать, — мягко проговорил Самоха и, повернув голову, сказал стражнику: — Отведи-ка его в поруб. Нам вре­мя дорого, у нас есть, с кем поговорить. А он пускай ус­покоится, слезы выплачет, тогда и ему допрос учиним.

Стражник тронул вздрагивающее худое плечо, но отрок вывернулся и, быстро шагнув вперед, упал на колени перед своими судьями.

— Отвечу, отвечу. Скажу обо всем, что знаю, — взмолился отрок, то и дело отвешивая низкие поклоны.

Голос его звучал совсем иначе, и, заметив это, вое­вода многозначительно посмотрел на Самоху, тот по­нимающе кивнул. На вопросы конопатый отвечал те­перь поспешно, лишь изредка по привычке всхлипы­вал да шумно втягивал сопли. Но ответы его не произвели ожидаемого впечатления на судей, которые хоть и говорили с отроком мягко, голоса не поднима­ли, но явного сочувствия ему не выражали.

На отрока, немало перенесшего в своей недолгой жизни, Демид поначалу смотрел с жалостью. Он даже вздохнул украдкой, враз вспомнив свое отрочество в большой семье отцовского брата, который им с матерью дал угол, проявив милость к потерявшим и кор­мильца, и крышу над головой во время страшного по­жара, пожравшего сотни людей, почти полностью уничтожившего посад. Когда Демиду представилась возможность вступить в княжескую дружину, он по­спешил покинуть опостылевший дом, где всегда чувст­вовал себя лишним и где никогда не ел досыта.