Михаил Кузмин
Шрифт:
Многие предприятия подобного рода были вызваны заказами издательства «Academia», где Кузмин был постоянным сотрудником. Поначалу это был издательский кооператив, тесно связанный с не раз уже упоминавшимся ГИИИ, и печатали там по большей части книги по истории и теории литературы и искусства. Однако с середины 1920-х годов издательство все больше внимания стало уделять литературе художественной, особенно переводной, до известной степени заменив тем самым «Всемирную литературу». Л. А. Рождественская, работавшая в «Academia», вспоминала: «Он был одним из первых и постоянных посетителей „Академии“. Его посещения начались чуть ли не с первых дней открытия книжного магазина „Академии“ (осенью 1921 г.). В скором времени после открытия магазин стал чем-то вроде клуба. Очевидно, это и привлекало Кузмина. К работе в издательство М. А. Кузмина привлек А. А. Смирнов, когда „Академия“ (в 1923 г.) предприняла издание переводов собрания сочинений Анри де Ренье. М. А. взял на себя перевод нескольких томов Ренье и вошел в состав редакторов издания. Изысканный мастер стиля, М. А. Кузмин, по мнению редакции, умел блестяще передать своеобразие стиля Ренье. Но как редактор он часто пропускал неточности и недоделки в редактированном им тексте. Для тщательной редактуры Кузмину недоставало усидчивости и терпения. Чтобы выполнить поставленную издательством задачу поднять искусство перевода на высокий уровень, соредакторам издания Ренье — А. А. Смирнову и А. А. Франковскому приходилось дополнительно просматривать и исправлять отредактированный Кузминым текст перевода. М. А. Кузмин принимал участие также в переводах собр<ания>
664
НЛО. 1998. № 36. С. 195–196.
В 1931 году были опубликованы три перевода Кузмина из Гейне (хотя он и писал раньше: «Ведь это из Гейне что-то, / А Гейне я не люблю»), а в 1932 и 1933 годах — переводы любимого Гёте. Для его полного собрания сочинений, подготовленного тем же самым издательством, Кузмин совместно с С. В. Шервинским перевел «Западно-Восточный диван» и самостоятельно — много стихотворений самых разных периодов [665] . Об этих переводах выдающийся знаток немецкой литературы А. В. Михайлов писал: «Смысловая значительность перевода 1932 года заключалась еще и в том, что в этом своем эксперименте переводчики-„буквалисты“ не просто „надевали на себя цепи“, но, стремясь (по замыслу!) к классической строгости, прежде того поэтически расковывали себя. <…> Тут Гёте должен был быть <…> дерзким и откровенным, тонким и грубым, могучим, мощным — властным творцом своей поэзии и самодержавным правителем всей истории поэзии!» [666]
665
См.: Переписка А. Г. Габричевского и М. А. Кузмина: К истории издания юбилейного собрания сочинений И. В. Гете / Вступ. ст., публ. и прим. Т. А. Лыковой и О. С. Северцевой //ЛО. 1993. № 11, 12. С. 58–75; Дмитриев П. В.Вокруг юбилейного Собрания сочинений Гете: Переписка М. А. Кузмина с С. В. Шервинским (1929–1930) // Россия и Запад: Сборник статей в честь 70-летия К. М. Азадовского / Сост. М. Безродный, Н. Богомолов, А. Лавров. М., 2011. С. 118–161.
666
Михайлов А. В.«Диван» в русских переводах // Гёте И. В.Западно-Восточный диван. М., 1988. С. 704.
Особого внимания заслуживают переводы Кузмина из античной литературы. Давно задуманный «Золотой осел» именно в его варианте стал классическим русским Апулеем (довольно продолжительное время печаталась версия перевода под редакцией С. П. Маркиша, внесшего ряд исправлений, однако редакторы последних изданий Апулея предпочли восстановить текст Кузмина почти полностью [667] ). Гораздо менее известен, так как долгое время не перепечатывался, перевод фрагмента из «Илиады» — «Прощание Гектора». В кратком предисловии, помимо обсуждения технических вопросов о ритмике и стиле, Кузмин выразил свое отношение к переводам вообще: «Для меня же „Илиада“ — живой и простой рассказ о племени и людях, все благородство и „царственность“ которых заключается в их органичности, свободе и простоте, как движения полинезийских дикарей. Мне хотелось достигнуть простоты, торжественности и суровой нежности, достойной этих органических натур» [668] . Мы не знаем, удалось ли Кузмину перевести еще какие-либо части «Илиады», но можно с уверенностью сказать, что его попытка была гораздо более удачной, чем прочие русские переводы XX века, и стоит пожалеть о том, что она осталась лишь попыткой.
667
Апулей.Метаморфозы и другие сочинения. М., 1988. В этом издании текст напечатан по изданию 1929 года.
668
Звезда. 1933. № 6. С. 69. Первоначально планировалось, что «Илиада» будет переведена частью прозой (А. И. Пиотровским), частью стихами (Кузмин). Потом и прозаическая часть была передана Кузмину. Однако чем закончилась работа, нам неизвестно.
Но едва ли не наибольшее внимание в 1930-е годы Кузмин уделил работе над Шекспиром. В конце 1920-х годов у читателей и издателей сложилось мнение, что существующие переводы устарели и необходимо создать новый корпус шекспировских текстов на русском языке. В 1929 году Ленгиз решил выпустить полное собрание сочинений Шекспира, однако мнения относительно его состава разделились: нужно ли переиздавать классические, существующие еще с XIX века переводы или же необходимо создать новые? Издательство решило пойти на компромисс: заказать четыре новых перевода, затем сравнить их со старыми и после этого прийти к окончательному решению. Анне Радловой был заказан «Отелло», Сергею Соловьеву — «Макбет», Михаилу Лозинскому — «Гамлет», а Кузмину — «Король Лир» [669] . Работа заняла довольно долгое время, но, когда была завершена, издательство получило наглядное подтверждение, что новые переводы качественно лучше прежних. В год смерти Кузмина «Academia» выпустила специальное двуязычное издание его перевода «Трагедии о короле Лире», а в том же самом году перевод этот вошел в пятый том собрания сочинений вместе с радловскими «Отелло» и «Макбетом» (С. М. Соловьев в 1933 году был арестован, поэтому его версия не могла быть напечатана) и «Гамлетом» в переводе Лозинского.
669
См.: Радлова А.Как я работаю над переводом Шекспира //Литературный современник. 1934. № 3.
Помимо этого Кузмин перевел еще восемь шекспировских пьес: «Укрощение строптивой», «Два веронца», «Много шума из ничего» (кузминский вариант заглавия — «Много шуму попусту»), «Виндзорские проказницы» (или «Веселые виндзорские кумушки»), «Напрасные усилия любви» (они же — «Бесплодные…»), «Буря» и две части «Короля Генриха IV» (вместе с В. Морицем). Все они были опубликованы уже посмертно, но Кузмин успел увидеть некоторые пьесы Шекспира в своем переводе на сцене [670] .
670
Подробнее см.: Шекспир в переводах Михаила Кузмина. М., 1990.
Но для него самого еще более важной была работа над переложениями поэзии Шекспира. Практически всю жизнь он любил его сонеты. Еще в юности он писал к ним музыку, а с 1917 года пытался переводить и занимался этим до самой смерти. В марте 1931 года А. А. Смирнов включил в планы «Academia»
В архиве издательства сохранился его перевод байроновского «Дон Жуана», также сделанный в 1930-е годы (увы, неудачный) [671] , были опубликованы переводы французских и латинских стихотворений Тредиаковского… Однако собирание и изучение этих переводов Кузмина — дело будущего, и, возможно, будущего отдаленного, так как далеко не все они являются высокой поэзией, а нередко испорчены постоянной спешкой.
Так же мало, как о творчестве Кузмина в 1930-е годы, известно и о его жизни. По воспоминаниям тех, кто был с ним знаком, к старости он, никогда не бывший красивым, сделался «почти карикатурным». Казалось, что у него вообще нет туловища, только тоненькие ноги («как прутики») и огромная голова со знаменитыми сияющими глазами. В. Н. Петров писал: «Если бы удалось хоть на минуту отвлечься от очарования, которое так непобедимо действовало на всех, кто знал Михаила Алексеевича, то, пожалуй, можно было бы сказать, что он выглядит старше своих лет. Его матово-смуглое лицо казалось пожелтевшим и высохшим. Седые волосы, зачесанные на лоб, не закрывали лысины. Огромные глаза под седыми бровями тонули в глубокой сетке морщин. <…> А если доверять сохранившимся любительским фотографиям, то может создаться впечатление, что Кузмин — это маленький худенький старичок с большими глазами и крупным горбатым носом. Но это впечатление ложно. Фотографии ошибаются — даже не потому, что объектив видит не так, как глаз человека, а потому, что аппарат не поддается очарованию. А здесь все решалось именно силой очарования. Слова „старик“ или „старичок“ так несовместимы с обликом Кузмина, что, наверное, никому не приходили в голову. Михаил Алексеевич был настолько непохож на других людей, что не подпадал под типовые определения» [672] .
671
См.: Гаспаров М. Л.Неизвестные русские переводы байроновского «Дон Жуана» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1988. Т. 47. № 4. С. 350–367; Багно В. Е., Сухарев С. Л.Михаил Кузмин — переводчик // XX век. Двадцатые годы: Из истории международных связей русской литературы. СПб., 2006. С. 147–183. Ср. также: Богомолов Н. А.Из истории переводческого ремесла в 1930-е годы: М. А. Кузмин в работе над «Дон Жуаном» // Русская литература. 2013. № 3.
672
Петров В. Н.Цит. соч. С. 88, 89. Ср. также описания внешности Кузмина 1930-х годов: Дн-34. С. 16, 17 (в статье Г. А. Морева).
Как и прежде, Кузмин и Юркун с матерью жили в двух комнатах большой коммунальной квартиры, выразительное описание которой оставил тот же Петров: «Кроме Кузмина и его близких, в ней жило многолюдное и многодетное еврейское семейство, члены которого носили две разные фамилии: одни были Шпитальники, другие — Черномордики. Иногда к телефону, висевшему в прихожей, выползала тучная пожилая еврейка, должно быть, глуховатая, и громко кричала в трубку: „Говорит старуха Черномордик!“ <…> А однажды Кузмин услышал тихое пение за соседними дверями. Пели дети, должно быть, вставши в круг и взявшись за руки: „Мы Шпиталь-ники, мы Шпи-тальники!“ Кузмин находил, что с их стороны это — акт самоутверждения перед лицом действительности. Также жил там косноязычный толстый человек по фамилии Пипкин. Он почему-то просил соседей, чтобы его называли Юрием Михайловичем, хотя на самом деле имел какое-то совсем другое, еврейское, имя и отчество. <…> Кузмин вместе с Юрием Ивановичем Юркуном занимал две комнаты с окнами во двор. Она из них была проходной — та самая, где работал Михаил Алексеевич и где главным образом шла жизнь. Хозяева там писали, рисовали, музицировали. Там принимали гостей. Шпитальники, Пипкин, Веселидзе и Черномордики иногда проходили мимо них на кухню. Во второй комнате скрывалась старушка Вероника Карловна, мать Юркуна. Гости туда не допускались» [673] . Немало уточнений к этим воспоминаниям находим в недавней статье: «старуху Черномордик» звали Фейгой Ицковной, имя Пипкина — Бенциан Эльевич, помимо них в квартире жило семейство Талисайненов (муж, жена и сын), молодая супружеская пара по фамилии Каплун, а фамилией Веселидзе Кузмин (а вслед за ним Петров) наделил студентку Версаладзе [674] .
673
Там же. С. 81, 82.
674
Евдокимов Е. В.О соседях Михаила Кузмина по коммунальной квартире // Пятые Петровские чтения. СПб., 2004. С. 235–238.
Именно в этой многонаселенной квартире Кузмин провел все последние годы жизни, хотя время от времени ему удавалось получить путевку куда-нибудь в санаторий, как летом 1934 и 1935 годов, когда он жил в Царском (тогда Детском) Селе. Но чаще он лежал в больницах. Так, в декабре 1934-го он попал в больницу очередной раз и пробыл там с небольшим перерывом до марта 1935 года. По загадочным стечениям обстоятельств он уцелел в кровавых мясорубках тридцатых годов. «Кировский поток» его не коснулся (не пребывание ли в больнице спасло?), преследования гомосексуалистов, начавшиеся в 1934 году, также миновали [675] , а до ежовщины и всего последующего он не дожил.
675
Г. А. Морев, кажется, справедливо толкует фразу Кузмина из письма В. В. Шкваркину: «У меня (вероятно, за старостию лет) обошлось в этом отношении благополучно» (Новый журнал. 1991. Кн. 183. С. 360) как фиксацию избавления от более чем возможных неприятностей. И вряд ли случайно О. Н. Арбенина в набросках воспоминаний о Кузмине так настойчиво повторяет: «Я никогда в жизни не видала и не слыхала ничего непристойного ни в поведении, ни в словах (в жизни) М. Ал. <…> И кто бывал у М. А.? Люди, совершенно приличные с точки зрения гомосекс. <…> Я могу удостоверить, что ничего неприличного я не только в „действии“, но и в словах не видела» (Дн-34. С. 152).
При этом стоит отметить, что Кузмин постоянно находился в поле зрения тайной полиции, особенно после встречи в частной компании со знаменитым немецким сексологом Магнусом Гиршфельдом, которого Кузмин в дневнике назвал «апологетом и столпом гомосексуализма». А в 1931 году гром грянул в непосредственном окружении Кузмина: 13 сентября в их квартире состоялся обыск, причем ряд материалов как самого Кузмина, так и Юркуна был изъят. А 30 сентября Юркуна вызвали в ГПУ и заставили подписать обязательство о сотрудничестве, о чем он долго молчал, а когда признался, — Кузмин ринулся в Москву, и после бесед с Л. Ю. и О. М. Бриками, а также возглавлявшим тогда ГПУ давним знакомым — В. Р. Менжинским обязательство было отменено. И все же вряд ли могут быть сомнения, что все последующее время, до самой смерти Кузмин находился «под колпаком».